Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

фонаря на столбе, что похожа она на флегматичных красавиц с портретов Модильяни, с их глазками-щелками и головой, кокетливо склоненной набок – вроде простовато так, а вроде и изысканно, и с прищуром, словно на тебя смотрит, а на самом деле – внутрь себя заглядывает, никак понять не может. Обомлел Севка, конечно, язык проглотил, что с ним редко бывало. Но взгляд прищуренный ее, пепелящий, как надо выдержал, а что не нашелся, что ответить, даже загадочности ему прибавило. У Лизы от любопытства искорки в глазах так и засверкали. Стоит рядом, жаром пышет, молчит тоже, сквозь темень в его лицо вглядывается, будто узнать не может.

– Пошли ко мне, – в самое ухо ему наконец глухо прошептала, гордость сглотнула, за рукав дернула. Волосы в фонарном блике взметнулись, черной волной задели Севкину шею. По телу то ли дрожь горячая прошла, то ли щекотка электрическим зарядом прошибла – снизу вверх, с ног до головы, и оттуда вниз, до самых щиколоток. Постоял Севка как завороженный, помедлил чуток, да и пошел за ее тенью между кленов трепещущих, рысью – как на заклание. Куда шли, толком не запомнил, огородами, дворами какими-то, где-то собаки громко лаяли, где-то люди незнакомые галдели, а где-то тишина звенела в мозгу гулким внутренним эхом и тьма слепила – хоть глаз выколи. Шли быстро, долго, перебежками, друг на друга не смотрели, не разговаривали, дыхание едва сдерживали, как партизаны какие или в каком страшном деле сообщники, и в голове у Севки на тот момент не было ни слов, ни музыки и ни одной захудалой мысли.

III

Как ни сопротивлялся Витольд своему чувству, оно было намного сильнее его, и голос разума стократными доводами против не смог перевесить одного-двух весьма сомнительных «за». Одним словом, он решился продолжать с Глафирой отношения, которые очень ценил, но которых по-прежнему очень стеснялся. И дело было не только в сакраментальном – седина в бороду – смысле, тут было что-то еще. В основе сего сумбурно начавшегося романа был чертовски приятный, ранее им не изведанный феномен того, что о нем заботятся. «Эгоизм вами движет, сударь, – говорил он мысленно себе. – Чистой воды эгоизм». Но это было не совсем так, хотя забота и внимание Глафиры к его надобностям были немаловажными факторами развития этого чудаковатого романа.

В дни своей смены Глафира приходила иногда очень рано, почти засветло, суетилась, готовила на кухне завтрак, начинало вкусно пахнуть яичницей с помидорами, свежесваренным кофе, гренками с сыром и ветчиной. И Витольд, проснувшись, медлил с вставанием, жался к подушке, вдыхал чудесные ароматы еды, натягивал на себя получше одеяло, и ему казалось, что вот он сейчас зажмурит глаза и, когда снова откроет, ему будет снова шесть или семь лет, и, выйдя на кухню, он увидит мать, и отца, и прислугу, и они обрадуются ему и спросят, как он спал, и предложат высокий стульчик с удобной спинкой, на котором можно сидеть на подушке и болтать ногами, а под стульчиком будет сидеть черепаховая кошка Аглая и мурлыкать внутренним моторчиком, какой есть у кошек, но нет у собак, и ему будет так хорошо и так спокойно, что захочется прикоснуться к руке матери, как к чашке горячего молока, чтобы почувствовать ее удивительное тепло.

Но тут тихонько в спальню заходила Глафира, будила его, не догадываясь, что он давно не спит, и он притворялся, что просыпается, шел умываться, одеваться, а потом они завтракали, вернее, завтракал он, а она заботливо подкладывала ему в тарелку то колечко зеленого огурчика, то ломтик редисочки и следила за часами, чтобы он не опоздал на лекции.

А через несколько месяцев, в разгар лета, Витольду вдруг приснилась Берта. Во сне она была так занята, что на него даже не смотрела, а правильнее сказать, она его не видела, потому что его, Витольда, там вообще не было.

Все происходило как в кино. Берта была снова молода и красива, как Глория Свенсон. На голове у нее был шелковый золотистый тюрбан с павлиньим пером. Она сидела на скачках со своим драгоценным другом Перимановым. Оба были очень озабочены бегами. Берта обмахивалась китайским веером, почему-то разорванным в некоторых местах так, что сквозь него были видны скакуны с вцепившимися в их гриву намертво всадниками, и смотрела в лорнет на бегущих лошадей, совсем как Анна Каренина, а Периманов, в атласной жилетке бирюзового цвета и в приказчиковых усах, жевал сигару в полукривом рту и следил за скачками в бинокль. Прикрываясь от солнца рукой, он щурился, передергивался, ерзал на жестком сиденье и нервно бормотал:

– Ну давай, дорогой, давай, родимый, весь банк на тебя сегодня поставил, черт меня дери! Гони, красавчик, или я не отвечаю за себя! – И теребил узел галстука.

А Берта тоже нервно, с пересохшими губами, спрашивала:

– Ну зачем, зачем ты ставишь каждый раз на него, если знаешь, что он хуже всех!

На что Периманов резко ее перебивал:

– Это мой-то Шалот хуже всех?! Скажи, что ты сейчас пошутила, или я не знаю сам, что я могу с тобой сделать! Нет, врешь, на этот раз он не под-ве-де-е-от, и банк будет нашим, зуб даю!

Тут ударили в гонг, забег закончился, и Ви-тольд Генрихович проснулся. Это прозвенел его будильник.

Сон этот был такой живой и натуральный, что он даже испугался. В ванной посмотреть в зеркало и то побоялся и брился по памяти, стараясь не подымать глаз выше раковины, и поэтому раза два порезался, у уха и у виска. Что за вздор?! Ему было стыдно в этом признаться, но ему казалось – взгляни он в зеркало, и там обязательно появится отражение Берты и Периманова в бирюзовой жилетке за его спиной. Внутренне сжавшись и ожидая какой-нибудь каверзы, непонятно от кого и от чего, как будто начитавшись Гоголя или Эдгара По на ночь, упорно не подымая глаз, он включил воду, чтобы промыть станок. И тут его озарило! То есть он все понял: ведь этот сон – не что иное, как ему депеша о том, что они уже вместе! Он посмотрел наконец в зеркало. Там никого не было, кроме него самого с половиной лица в пене для бритья. Смысл виденного внезапно стал ясен – наверное, Периманов умер, и теперь как старые друзья они встретились где-то там, в другом, неизвестном пока науке измерении, присутствие которого никто засвидетельствовать, по понятной причине, не может, но хотя бы раз в жизни каждому смертному