дни, три раза в неделю ученикам давали по половине ломтика хлеба. За то, что Шурка поступал так, учителя его не ругали, считали – не за что, более того – помогали подтянуть предметы, если он отставал.
Хорошо все-таки получать письма из дома, – хоть и несладкие они, и рождают слезы, и горло сжимают, а все-таки пахнут родиной. Нам дым отечества всегда был и сладок, и приятен.
А вот старший из братьев Гена, – он шел следом за Светланой и был на четыре года моложе ее, – по-другому помогал семье Агагулиных: устроился работать на местный спиртзавод, в котельную, и ходил каждый день на Каму, вылавливал оторвавшиеся от плотов бревна – это и корм для котельной был, и материал, чтобы починить сгнившую стенку либо вообще возвести какой-нибудь новый «недоскреб» – слесарную мастерскую, склад для хранения готовой продукции или отапливаемый короб для большой ёмкости с бардой. Бардой, остающейся от производства спирта, в местных колхозах заправляли рубленую солому, именуемую сечкой, и кормили ею коров. Сена в колхозах не хватало катастрофически.
Плохо будет, если на вылавливаемые бревна однажды возьмет, да наложит руку представитель какой-нибудь здешней власти. Именно «какой-нибудь», поскольку властей по военной поре на Светиной родине образовалось воз и маленькая тележка: от партийной до госпитальной и мобилизационной, и все власти, все до единой, имели луженые глотки, цепкие глаза и загребущие руки.
Шурка писал, что этого Гена боится больше всего. Боится и мамка. Если не будет у Гены сплавного дохода, то значит, и работы не будет, а не будет работы, то и домой он ничего не принесет, – одними картофельными очистками желудок не натешишь.
Вот беда-то! Агагулина кулаком вытерла глаза, выдавливая из них слезы. Слезы свои показывать нельзя, этого Светлана стеснялась.
Чужим слезам надо сочувствовать, утешать того, кто плачет, но не жалеть, и, если есть силы, – постараться помочь ему.
Под эти скорбные мысли, под опасливую печаль ожидания вновь налетел ветер, хлестанул изо всей силы по полуспущенным телам аэростатов, те тяжело шевельнулись, меняя форму, из китов превратились в слонов, после следующего удара – в длинных, с изогнутыми телами драконов, собравшихся слетать куда-то по своим делам, а может быть, даже и в далекую командировку, – но натиск выдержали, хотя и недовольны были: скрипели, вздыхали болезненно, дергались, словно бы пытались что-то сбросить с себя, совершали борцовские движения… Но главное было не это, главное – они пока стояли.
А вот с газгольдерами дело обстояло хуже. Во-первых, они были наполнены водородом, который нельзя было сливать – вдруг заревут сирены тревоги и поступит команда поднимать аэростаты? А чтобы поднять эти чудища, потребуется газ, и делать это надо будет быстро, бегом…
Во-вторых, крепления были в несколько раз слабее креплений АЗ, поэтому третий удар ветра выдернул из земли один из шести кольев, к которым был привязан газгольдер, зашвырнул его наверх, стремясь, очевидно, достать до макушки недалекого дерева, потом с силой дернул назад, ударил плоско о землю и снова послал кол вверх.
За первым колом из земли вылез второй, с острым концом, ветер не смог послать его в облака, зато произошло худшее из того, что могло произойти, – кол, будто стрела с хорошо отточенным концом, стремительно, как гигантский дротик, всадился в бок аэростата и продырявил его.
Кол вошел в тело АЗ почти наполовину. Раздался запоздалый хлопок, следом – пронзительное паровозное шипение, затем – второй хлопок. Музыка какая-то чертенячья, не иначе, ничего доброго людям она не сулит.
Ася Трубачева по-прежнему оставалась старшей на площадке, Легошина все еще не было.
Надо было спасать и аэростат, и газгольдер.
Очередной удар ветра имел такую силу, что Асе показалось: что-то встревоженно заскрежетало в земле, в глуби, там, где скрыта машинка, вращающая наш несчастный шарик вокруг оси, а вторая машинка, что помощнее, гоняет огромный глобус наш по орбите…
Через мгновение у газгольдера оказались вырваны все шесть кольев, и лоснящуюся тушу водородозаправщика откинуло от бивака метров на пятнадцать.
Ударившись о большую кучу земли, похожую на древний сарматский курган, густо поросший крапивой, газгольдер срезал эту крапиву, будто косой, и стремительно, как живой, подпрыгнул. Через мгновение он врезался в телефонный столб, оборвал провода, которые тут же прочно спеленали его, – не вырваться. Газгольдер и не вырвался – сил не хватило.
Подобно дойной корове он имел хорошо разработанное вымя, а точнее, сосок, проходивший в официальных технических бумагах под названием аппендикса, сосок открылся, и наружу потек газ.
Провода еще прочнее скрутили тело газгольдера, врезались в податливую плоть, ушли глубоко, их даже ножом, наверное, не дано было выковырнуть.
А вот аэростат терпел бедствие. Из него тоже выливался газ, огромное тело вначале сгорбилось, стало похожим на кита-инвалида, зацепившегося брюхом за айсберг, потом переломилось пополам и провисло. Шипение, издаваемое этим огромным зверем, потишело, газ, находившийся внутри, через ломины не проходил, они оказались для проворного водорода непреодолимыми перегородками, напряжение ослабло.
Хоть и вытекла из аэростата часть содержимого, но внутри, в «колбасе», все-таки оставалось много газа, так что урагану, навалившемуся на Москву, было чего трепать, и он не жалел ни «воздушную колбасу», ни людей. От веревок очень быстро остались одни обрывки, куски мокрой пеньки, хлопка и еще какой-то прочной дряни, способной удержать на весу баржу с песком, но лютый ветер оказался сильнее «баржи с песком», он зашвырнул АЗ еще дальше, чем газгольдер… У газгольдера он вообще собирался оторвать аппендикс с его дырявым клапаном.
– Девчонки, навались на АЗ! – прокричала Ася своим подругам, простонала, ну словно бы, что-то перетерла зубами: – Держите оболочку!
Ветер приподнял полуспущенный аэростат одной стороной, швырнул резко вбок, стремясь сложить колбасу в книжку, попытка оказалась неудачной, и тогда ветер, извернувшись, словно ловкий разбойник, рванул полотнище в другую сторону, захрипел, пытаясь справиться с АЗ, поднапрягся и оторвал от земли человека, не выпустившего из рук веревку. Это была Светлана Агагулина.
Света взлетела вверх, но веревку не выпустила, даже находясь в воздухе. Ася увидела только сапоги, вольно болтающиеся на ее ногах, с испугом подумала, что сапоги слетят сейчас на землю и ветер унесет их, а сапоги – это казенное имущество, за которое придется отвечать… Но сапоги не слетели… Хуже было другое: Агагулина вместе с веревкой перемахнула через туловище аэростата и с криком ударилась о землю по ту сторону площадки.
Крик ее услышала Трубачева, выкрикнула что-то ответно, без слов, будто немая, – и сама не поняла, что кричала. Где же Легошин? Ох, как не хватает сейчас на посту Легошина!
А Легошин сидел, схватившись одной рукой за сердце, на каком-то старом ящике в трех сотнях метров от поста и, надсажено дыша, стискивал зубами боль, которая в зубах никак не могла