вместиться – она занимала все его тело.
Он знал, что у него слабое сердце, плюс раны, которые не дадут ему покоя уже до самой гробовой доски, плюс прошлые болезни, память о которых также навсегда осталась в крови, плюс… В общем, много чего еще плюс… И вот результат – он сидит на каком-то дырявом ящике, держится пальцами за сердце и не может подняться на ноги.
Если попробует это сделать – сердце оборвется, и ничем его тогда уже не оживишь… А его девчонки сейчас, может быть, умирают, сражаясь с лютой непогодой… Легошин застонал, помотал обреченно головой. Гвоздь, сидевший у него внутри и не дававший подняться на ноги, не исчезал, не растворялся в крови, он вообще не хотел убираться из живого организма, причинял сильную боль – сержант страдал…
Даже воздух, который он сквозь зубы втягивал понемногу в себя, приходилось держать в закрытом рту, воздух также приносил ему боль и вообще мог разрушить легкие. Это была большая ошибка, что он отправился в штаб на пропагандистское совещание к новому парторгу дивизиона, надо было сослаться на какое-нибудь задание, пришедшее из штаба полка, и отправить к парторгу Свету Загогулину (Агагулину) или Феню Непряхину, а самому оставаться на посту, ан, нет, – интересно было посмотреть на нового партийного начальника.
С другой стороны, никаких предупреждений от метеорологов не поступало, что означало – разных нештатных гадостей, дождей и ураганов от небесных сил можно было не ожидать, в таком разе, почему не съездить к парторгу и не размять себе ноги… Вот Легошин и соблазнился.
Он вновь зашевелился, застонал, хотел было улечься рядом с ящиком, но и этого не смог сделать – оглушала боль; руку от груди он не отнимал, сгреб гимнастерку в горсть и дышал трудно, ослабленно.
А предночная земля, существо живое, обласканное человеком лишь через раз, а кое в чем вообще забытое, вздыхала тревожно, и вздохи эти были хорошо слышны Легошину в паузах между разящими ударами ветра; слышал все это он не ухом, а надсаженным нутром своим, сердцем, костями, душой, понимал, что подопечным его сейчас очень трудно, и рвался на пост, но не мог подняться – боль доедала его…
Агагулина перелетела через косо переломленное тело аэростата, зацепилась носком правого сапога за какую-то неряшливо налепленную на ткань заплатку, – заплатка была похожа на жесткий корявый заусенец, решивший соединиться двумя своими краями и свернуться в трубочку. Аэростатчица из-за этой заплатки чуть не потеряла половину казенной обуви, на мгновение задержалась в воздухе и понеслась дальше.
Хоть и не следила она за своим полетом, кричала что-то оглашенно, испуганно, а именно этот заусенец и спас ее.
Не будь этой отвердевшей неопрятной скрутки, она бы улетела вместе с веревкой к далекой позиции зенитчиков и неминуемо переломала бы себе все на свете, все кости, но она не улетела и веревку из рук не выпустила, ткнулась боком в скривившееся тело аэростата, в котором газа оставалось еще не менее половины, – и слава богу, – хотя из оболочки вообще надо было слить весь газ.
Но это можно было сделать только по команде старшего, а Ася Трубачева такой команды не подавала. Аэростат отбил Агагулину, она всадилась в него вторично – на этот раз головой, поскольку перевернулась в воздухе, из глаз у нее полетели искры, в голове раздался сильный звон… Хорошо, что зубы еще не поломались.
По телу аэростата она проехала немного в сторону, и снова веревка рванула ее с силой, приподняла, попыталась выкрутиться из пальцев, но Агагулина не выпустила ее, держала из последних сил…
Через мгновение Светлана оказалась в воздухе, веревка поволокла ее на загородку, сколоченную Легошиным из старого серого штакетника, и явно бы расправилась с аэростатчицей, насадила бы на какое-нибудь острие, как на турецкий кол, но этого не произошло – коварная веревка не дотянулась до остроголовых штакетин.
От очередного удара у Светланы словно бы выбило из ушей какую-то пробку, – до нее, оглушенной несколькими ударами, не доходила половина звуков, да и те, что доходили, были далекими и очень глухими.
– Открыть аппендиксы, вылить газ из АЗ! – неожиданно услышала она очень ясный голос Трубачевой, словно бы Ася находилась буквально рядом, нависала над ней.
Веревка рванула Агагулину назад, приземлила на АЗ и собралась втащить на вершину горы, наполненной водородом, но аэростатчица извернулась, уперлась сапогами в тугую матерчатую плоть.
В следующую минуту поняла: сознание покидает ее. Пространство перед Светланой сделалось рябым, наполненным красными пятнами, в нем замелькали неровные кляксы, словно бы извлеченные из школьной тетради и перенесенные в пространство, а потом эти пятна исчезли, и Агагулина уткнулась подбородком в грудь. Но даже потеряв сознание, Светлана не выпустила из рук каната; более того – успела намотать ее на одну руку и теперь держала спуск мертво, всадив ногти в крученую плоть веревки…
Ксения Лазарева, у которой ветер утащил пилотку и выдернул из волос гребень, – волосы пшеничным золотом рассыпались по плечам, добралась до одного из аппендиксов и открыла на нем кран.
Газ со змеиным шипением начал выходить из вздутой поверхности «колбасы», перекрытой складками, и, едва раздался этот звук, как с неба хлынули плотные струи дождя.
А за несколько мгновений до этого послышался сиплый и очень жалобный голос Легошина:
– Девочки, я здесь… – Через секунду в этом жалобном голосе возникли и другие нотки, обрадованные: все его подопечные красавицы были живы. – Я прибыл…
Вся злость, что имелась на него у Аси Трубачевой, испарилась, и вообще на этого израненного фронтовика нельзя было обижаться.
Легошин, держась одной рукой за сердце, второй ухватился за свободный веревочный конец, потянул на себя. Ася, воспользовавшись помощью, которая пришла, открыла вентиль на втором аппендиксе… Все, теперь за судьбу аэростата можно было не беспокоиться, он надежно лег на кусты, штакетины изгороди, обрубок дерева, кривым зубом торчащий из земли (зимой его не было видно, засыпало снегом), на лужи, пузырящиеся от дождя.
– Простите меня, девочки, – просипел Легошин надорванно, – опоздал я… – В сипении его послышались виноватые нотки: – Этот новый политрук всем головы задурил…
Раньше политрук, который созывал младших командиров на накачки, служил в пулеметной роте и тарахтеть мог, как пулемет «максим», – неугомонно, часами; о жизни аэростатчиков он ничего не знал, с расписанием войны в небе не был знаком, потому и случилось то, что случилось.
– Света! Загогулина! – стараясь перекричать дождь, позвала Трубачева и отерла рукой мокрые щеки.
Ей показалось, что лицо у нее стынет, как в февральскую студеную пору, когда лютуют не только мороз, но и ветер, что, с точки зрения полковых метеорологов, сильно повышает возможности всякого мороза (два лишних метра скорости всякого ветродуя были равны одному градусу мороза).
Агагулина не отозвалась, она сейчас