Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

постыдно, потому что в нем постоянно что-то булькает, бурлит, стучит, пульсирует, хрустит, шумит и издает непотребные звуки, почти как в ремонтном цеху, где Севка и Теплев чистили котлы, и ему, этому телу, постоянно очень много требуется для обретения баланса. Это было бы еще полбеды, потому что в придачу к телу в нем поселяется такая же требовательная и невозможная душа, которая хоть и не булькает и не хлюпает, но тоже норовит то и дело заныть, зачахнуть или завыть, а также разнюниться, разберендиться, расклеиться – словом, полностью выйти из строя и развалиться на части.

И чтобы привести эти разнородные сути к какому-то общему знаменателю, надо или сбросить что-то со второго этажа и чтобы непременно – вдребезги, или дать кому-то хорошенько по морде, иначе тебя разорвет на куски от таких несоответствий и от энергии звукоряда, хаотично бегущего по твоим жилам, а ты его должен услышать в гармонии и только в том порядке, который был изначально задуман, но кем-то нарочно недосказан или по шалости перепутан. А бывает и наоборот – произведение сваливается на тебя целым куском, в уже готовой оркестровке, а тебе надо успеть его записать и ничего не упустить и не перепутать партии каждого инструмента. Ну какая тут, к чертям, баранина? Вот что думал Севка, когда читал эти истории или пересказывал их другим.

Поэтому, несмотря на его высказывание, что композиторы были такие же люди, как и все, для него они все-таки были боги, но за что-то жестоко наказанные и помещенные в узкое и непрактичное человеческое тело, и чем больше он читал про чудачества Бетховена или Эллингтона, тем больше убеждался в правильности своей догадки. Амадеус тоже разделял его теорию и, когда бывал в ударе, подсказывал нужные ноты и целые тематические куски, а иногда прямо-таки подбрасывал свежие идеи для новых композиций и вытаскивал их наружу из Севкиного нутра – нутра еще никому не известного композитора, который, как тайно надеялся сам Севка, с детства прятался в его угловатом теле.

…А после экзаменов была красота! Можно было наконец подальше забросить книжки и нотные тетрадки, не ходить на занятия, не думать про обязательные произведения, а спать, сколько захочется, лентяйничать, слоняться без дела по городу, есть мороженое килограммами и сочинять свои этюды при условии, что Амадеус в настроении ему в этом помогать.

Лето проходило беспечно, в музыке, в студебекерских пятницах, в безмятежном спанье до обеда, как студенческому лету и полагалось.

И тут Севка влип.

Приметила его, как на грех, учетчица соседнего фрезерного цеха, долговязая и флегматичная Лиза Калимова, одинокая девица в летах, по определению Теплева, у которого, как сразу догадался Севка, с ней был роман, хотя он ни за что в этом не признавался. А догадался Севка по тому, как Теплев, говоря о ней, начинал сплевывать через плечо, хотя причины нервничать вроде бы не было, а он сплевывал и судорожно оборачивался, будто мерещилась ему за спиной его царица Савская – Серафима с мечом в руках и гневно поднятой бровью. И то правда, что, если бы узнала, собирать бы ему чемоданы тот же час пришлось – как пить дать. Страсть как не любила Серафима подбирать остатки с чужого стола, и Теплев наплел, что до встречи с ней он был совсем одиноким, «неразобранным».

Так вот, Лиза эта сидела всегда тихо за соседним столом в столовке, когда Севка с Григорием обедали, и о чем-то напряженно думала, всухую, без соуса, жуя котлеты, по крупинке нанизывая перловку на острие вилки и отстраненно следя за обоими – за Севкой и Григорием. Вернее, сначала она следила только за Григорием, но потом как-то зашла к ним в цех и увидела Севку, сидящего на корточках, сосредоточенно пялящегося на котел и беззаботно барабанящего незатейливую мелодию по его никелированной поверхности. Вместо того чтобы идти дальше по своим делам, она отчего-то приостановилась и уставилась на него, хотя он был в пыли, в грязной спецовке, перемазанный сажей и еще бог знает чем. Но Лизу словно кто к полу приклеил – загляделась на парня, да так, что чуть не уронила ворох бумаг, которые несла с собой. Севка показался ей по-мальчишески угловатым и в то же время по-мужски притягательным, как магнит. И было непонятно, чем притягивал, но одно было ясно – в его жестах и повадках имелось что-то такое, от чего глаз не отвести.

С тех пор за обедом Лиза начала уже следить не за Григорием, а за Севкой, и вытянутое ее лицо с черными узкими глазками-щелками, бледное, залитое солнцем из окна с открытыми фрамугами, зияло каким-то странно неподходящим к общей приземленной картине блеклым пятном и лицом совсем не казалось, а скорее удлиненной маской из японского театра кабуки. Что за черт! Севка искоса поглядывал на маску, обрамленную снизу длинными черными волосами, подхваченными сзади неприметной серой косынкой и приспущенными на плечи, тревожился, а иногда и давился от скользящего по его лицу невидимого, но тяжелого и четко ощущаемого взгляда. А тут еще Теплев, заметив внимание своей давешней подруги, прямо-таки густым туманом обволакивающее несмышленого, как ему казалось, пацана, стал ерничать, отпускать дурацкие шутки по его адресу.

– И чего она на меня пялится, а, Григорий Андреевич? – прикидывался дурачком Севка, поддевая на вилку пельмень.

А Григорий деланно оглядывался и глупым голосом фальшиво спрашивал:

– Это кто ж это, а, Всеволод? – И, якобы увидев Лизу, непроницаемо наводящую свой гипнотический взгляд на Севку, как будто даже пугался: – А, привидение вот это – напротив? Ты того, Всеволод, чур его, подальше бы держался от женского полу, не ровен час сожрут с потрохами, ага, не побрезгуют. И чем дольше, значит, продержишься, тем, значит, себе спокойнее будет. Ага.

А тут еще на картежных пятницах студебекерских в карты непруха пошла, хоть караул кричи – первый признак надвигающегося романа.

Все кончилось тем, что одним поздним вечером, после вечерней смены, Лиза Калимова подстерегла все же Севку. Шел он себе, ни о чем не думая, мелодию, что по радио в рабочий полдень передавали, насвистывал, пиджак на плечо беззаботно подцепил. Только проходную прошел, с остановкой автобусной поравнялся, тут на него оно – привидение бледное, Лиза Калимова из темноты вынырнула. Севка даже вздрогнул от неожиданности.

А она низким голосом ему и говорит, прямо как в сказках волшебных:

– Что же ты, Сева, пугаешься так, неужели я такая страшная? – И, криво усмехаясь, чуть наклонив голову, платок с головы снимает.

И почудилось Севке в свете