в пространстве, будто поезд шел с космической скоростью, и вновь сделалось тихо.
Что было плохо – Легошина еще два часа назад вызвали в штаб дивизиона на совещание командиров постов: он оглядел себя в зеркальце, проверил, хорошо ли выбриты щеки и не собирается ли перетянутая ремнем гимнастерка безобразными складками впереди, как юбка у старой бабы, по уставу эти складки должны быть сзади, – и был таков.
И вот сейчас, когда погода сменилась непогодой, сделалось черно, как ночью, хотя ночь еще не наступила, лютует ветер и возможны не только ливень, но и град, Легошина на посту нет – задерживают в штабе.
Москва большая, небо над ней и на самолете не облететь, на участке их полка может быть и солнце, и буря, и ливень, и град, и спокойствие с огромной, сияющей неземными красками радугой, – и все одновременно, в один и тот же час, в одну и ту же минуту, поэтому в месте, где проходит совещание, могло светить безмятежное солнце, из окон близлежащих домов доноситься звуки патефона и – никаких бурь, никаких опасений и душевных страданий из-за того, что может быть покалечено казенное имущество.
– Девчонки, надо снова проверить крепления, – попросила Ася своих подружек совершенно по-граждански, по-штатски, как, например, попросила бы одноклассниц в школе, хотя могла просто приказать, а приказы в армии, как известно, не обсуждаются, их выполняют.
– Уже выполняли, Ась, хватит! – неожиданно выступила Тоня Репина, голос ее был капризным, что на Тоню совсем не было похоже.
– Лишний раз проверить никогда не помешает… Лучше спать будешь, боец Репина!
– Да уж, – лениво, с каким-то неуставным спокойствием протянула Тоня.
Сегодня утром на пост пришла почта, Тоня получила треугольник из воинской части, расположенной по соседству, от зенитчика Савелия Агафонова… Хоть и недалеко находились зенитчики, добежать до них можно было за пятнадцать – двадцать минут, а лишний раз на свидание не сбегаешь: всякая отлучка считается «добровольным оставлением боевых позиций». А это – прямая дорожка в помещение трибунала. В сопровождении крепких рук конвоиров, поддерживающих под локоток человека, доставленного на судебное «действо».
В письме Савелий снова завел речь о женитьбе – звал Тоню замуж или, как говорят в таких случаях, сделал ей официальное предложение. Тоня была счастлива – наконец-то она устроила свою судьбу с неплохим человеком… Савелия она будет любить вечно.
Похлопав себя по карману гимнастерки, где лежало письмо Савелия, она не выдержала, улыбнулась: да, она будет любить его вечно. Слышите?
Колья, вбитые в землю под аэростатами, напоминали речные сваи – такие были толстые, прочные, тяжелые, из земли их можно выковырнуть только бульдозерным лемехом, никакой самый лихой ветер не справится; колья под газгольдерами были не такие монументальные, но все равно сидели очень прочно. Тоня попробовала расшатать пару из них – ничего не получилось: на колья запросто можно было повесить гамак для трактора.
– Товарищ младший сержант, колья под газгольдерами имеют заводскую крепость, – бойко и, как показалось ей, умно и складно отрапортовала она Трубачевой, пришлепнула ладошку к пилотке, потом провела пальцами по нагрудному карману гимнастерки, где лежало письмо Савелия, и лицо у нее сделалось по-телячьи счастливым и каким-то глупым. Она попробовала сомкнуть рот, сжать его в щепоть, но из этого ничего не получилось: радость перепутала у Тони все внутри, все перемешала…
Ася посмотрела на часы: Легошина все еще не было. Что он делает на этом совещании в штабе? Носки из овечьей шерсти вяжет, что ли? Либо чинит сапоги у полковых и дивизионных командиров?
Совсем недалеко, за извилистой щелью оврага что-то забурчало вновь, потом коротко хохотнул и умолк ветер – ну словно бы его пощекотал под мышками кто-то неведомый, а потом, чтобы он не пугал людей своим хохотом, вломил ему по затылку, вот ветра и не стало слышно, – дохохотался…
Но хохот этот короткий только усилил тревогу, родил внутри боль, заставил, будто при прощании, вспомнить родных. Отец и старший брат у Аси Трубачевой находились на фронте, вести от них приходили нечасто. Особенно от брата.
Отец, воспитанный Гражданской войной, был более дисциплинированным, писал чаще, а вот брат иногда пропадал на два-три месяца, от него не приходило ни строчки; молчание свое он объяснял, будто бухгалтер, которого посадили в танк и заставили что было силы держать ручку нижнего люка, не открывать его до тех пор, «пока не прикажуть», – «сложностью боевой обстановки».
Ох, и острослов, братишка старший! И балагур по совместительству.
Утром военный почтальон принес треугольник и Свете Агагулиной. Родные ее – меньшего, чем она возраста, – жили в тылу трудно. Кроме Светы в семье было трое братьев, самый младший, Колька, родился двадцать второго июня сорок первого года, из-за него мать не могла сейчас ходить на работу, да и когда закончится декретный отпуск, она также вряд ли сумеет работать.
Отец Дмитрий Александрович находился на фронте, воевал, как он сам сообщал, «гвардии минометчиком, младшим сержантом в героической части», уже был награжден медалью, того же желал и любимой дочери своей Светлане Дмитриевне.
Письма сестре присылал средний из братьев Шурка, из него в будущем наверняка вылупится писатель. Хвастался, что самостоятельно добывает себе еду.
Два окна квартиры Агагулиных выходили на огород и еще два окна с другой стороны – на улицу, где располагалась столовая госпиталя.
С раннего утра, едва проснувшись, Шурка садился у окна, выходящего на улицу, дежурить. Важно было засечь момент, когда повариха выйдет из дверей столовой с ведром, полным картофельных очисток, и понесет их на помойку.
Шурка тут же всовывал ноги в валенки и мчался на помойку. Там перекладывал очистки в свое ведро и волок к себе домой. Дома очистки хорошенько промывал водой и кидал на большую чугунную сковороду, запекал их. Все в той же воде.
Получалось вкусно. Никогда не думал Шурка, что картофельные очистки, поджаренные на воде, могут быть такими вкусными.
Поварих в госпитальной столовой было две: тетя Капа и тетя Зина. Тетя Капа была помоложе своей напарницы, побойчее, покрасивее, подобрее, тетя Зина – постарее, постепеннее, поопытнее. Очистки тетя Зина оставляла тоненькие, все было видно насквозь – через кожуру можно было рассмотреть дома и деревья, – ничего не оставалось, а тетя Капа обязательно оставляла немного картофельной плоти, чтобы можно было чего пожарить…
Похоже, тетя Капа обратила внимание на голодного парнишку и, как Шурке показалось, хотела его немного подкормить.
Вскоре подоспела новая беда: весной мать начала слепнуть. Наверное, это у нее было наследственное, возрастное. Отец матери – дед Светланы – к этим годам также стал слепнуть…
В школу Шурка ходил через день. Чтобы ходить каждый день, не хватало сил, а три раза в неделю, через день можно было, поскольку именно в эти