который исходил от машины и, поставив ногу на небольшую педальку стартера, очень похожую на круглую шляпку крупнокалиберного гвоздя, аккуратно надавил, словно бы боялся сломать эту капризную игрушку.
Внутри двигателя раздалось недовольное бурчание, следом – шипение, будто из проколотой шины вышел воздух, и все, – на этом представление завершилось. Сержант вздохнул и снял ногу со стартера.
Мотор целый год стоял без дела, ржавел, прокисал, обживался дырками и трещинами, покрывался коростой, окалиной, чем-то еще, способным отправить на тот свет не только двигатель внутреннего сгорания, но и что-нибудь позначительнее… В общем, мотор придется перебирать.
Занятие это муторное и затратное. Явно не хватит каких-нибудь стершихся, съеденных деталей, фланцев и прокладок, болтов с гайками, подшипников и соединительных трубок, – словом, предстоит большая работа.
Надо пятьдесят раз подумать, все взвесить, стоит ли браться за нее, потом пятнадцать раз примерить и в самом конце лишь один раз отрезать. Но Легошину очень не хотелось, чтобы девчонки его ломались на тяжелой работе, превращались раньше времени в сгорбленных старух, не дело это, – потому-то и надо было оживить железо, стоявшее во дворе пуговичного заводика.
Если бы полуторка стояла в помещении, под крышей, она бы была целее. Если бы, да кабы, да росли во рту грибы… Раз надо перебирать мотор, значит, надо, и чем раньше он займется этим муторным делом – тем лучше.
Вздохнул Легошин и первым делом снял с полуторки аккумулятор – чтобы не разряжался. Аккумуляторы очень любят разряжаться, когда стоят на старых неработающих машинах.
Первое мая в Москве было шумным, как в довоенную пору, хотя столица считалась прифронтовым городом и по ночам комендантские патрули ловили мародеров, иногда была слышна стрельба – московские бандиты были хорошо вооружены, многие из них вообще побывали на фронте, но потом сумели получить белый билет и вообще сделаться невоеннообязанными.
Несмотря на суровое время и сводки о потерях, приходившие с фронтов, люди на улицы вышли нарядно одетые, были слышны песни, звонкие голоса и музыка, много музыки, играли гармошки и патефоны, раздавался гитарный и балалаечный звон, люди вспоминали довоенное время и равнялись на него, очень хотели, чтобы праздники те вернулись, чтобы наконец-то перестали приходить скорбные бумаги из окопов – похоронки.
Ах, как мечтали люди о тихой, мирной жизни! Но жизни той не было, она даже не обещала вернуться, пока лишь посылала приветы в виде нарядных первомайских платьев, скупых улыбок женщин и негромкой патефонной музыки.
Ожидалось, что на торжественное заседание в зале имени Чайковского, посвященное первомайскому празднику, приедет Сталин и выступит с речью…
С крыши дома около станции метро «Маяковская», где страшноватой неземной конструкцией громоздился тяжелый зенитный пулемет, заменивший прежнюю двуствольную установку, вход в зал имени Чайковского был виден как на ладони. Пулемет был готов отбить любое нападение с воздуха и защитить вождя… Собственно, четыре скорострельных ствола были установлены на крыше только ради защиты Сталина, установка эта была бы более полезна, если бы позиция ее находилась где-нибудь на окраине Москвы, в Тушино или Чертаново, но командование ПВО приняло именно такое решение.
А генеральское решение может отменить, как известно, лишь другой генерал, с большим количеством звезд на отложном воротнике кителя. Как бы там ни было, четырехствольная зенитная установка была готова к бою.
И Савелий Агафонов, которого в тот теплый вечер определили в пулеметный расчет, тоже был готов к бою.
Время для него словно бы остановилось, от некого жгучего нетерпения, охватившего его, даже немели кончики пальцев. Если дело так пойдет и дальше, то от нетерпения могут вообще отняться руки. Савелий ждал вождя.
Он знал уже, сколько машин сопровождает Сталина, когда тот передвигается по Москве, какая у него охрана, сколько в ней человек и как она подготовлена, сидят ли снайперы на крышах, когда вождь выходит из автомобиля – ведь, не дай бог, кто-нибудь кинется к нему…
Но какой бы умелой и блестяще подготовленной ни была б охрана, она – ничто перед зенитным пулеметом. Пулемет разметет всех. Даже если против него выступит целый полк испытанных в боях красноармейцев, – он легко перемелет и полк.
Скоро наступит минута, когда Савелий рассчитается за унижения свои и позор, за поруганного отца, за людей, ни за что лишенных жизни!..
Сталин должен был приехать на это заседание, но не приехал, у вождя оказались дела поважнее, чем торжественное заседание в зале имени Чайковского. Агафонов почувствовал, что у него от неожиданности начинает останавливаться сердце, – даже до такого дошло, настолько он был преисполнен мести и желания освободиться от тяжести, способной придавить всякую душу так, что душа и дышать перестает.
Савелий замахал руками судорожно, зашамкал, зашлепал губами, стараясь захватить хотя бы немного воздуха, вернуть жизнь в собственный организм, побледнел, готовый поникнуть, как растение, у которого крот съел все корни, но приступ был коротким. Напарник его, ефрейтор Очеретин, переведенный в зенитчики из бригады истребителей танков, на всякий случай отступил на несколько шагов назад:
– Ты чего, чего? От комаров, что ли, отбиваешься?
Савелий, который уже почти пришел в себя, помял пальцами горло, поднял голову к потемневшему, с оранжевыми прослойками небу, проговорил глухо, словно бы в себя, не видя и не слыша напарника:
– Облака наползают. Сегодня фрицевских налетов, в рот им дышло, не будет…
Но думал Савелий Агафонов в эту минуту, конечно, не об облаках.
Всего немцы совершили 141 (прописью: сто сорок один) налет на Москву, нападавших бомбардировщиков было много, только мало кто из них сумел проникнуть, как писали газеты, в воздушное пространство над столицей: и команды аэростатов, и зенитчики, и летчики-истребители, взлетавшие по первому сигналу тревоги, чтобы развернуть фрицев с бомбовым грузом на сто восемьдесят градусов, держали московское небо на крепком запоре.
«Воздушные колбасы» стали все чаще и чаще называть звучным словом «барражи», аэростаты сделались привычной частью небесного пейзажа и поднимали их в московскую высь вплоть до победного сорок пятого года, хотя налетов давно уже не было, о них немцы просто забыли, да и Гитлеру было не до бомбежек Москвы, перед ним стояла иная задача, более тяжелая, почти неразрешимая: где бы спрятаться?
Но сорок пятый год – это впереди, до него еще дожить надо, а пока шел год сорок второй и предстояло испытать столько боли, перемочь столько потерь и слез, что в мире не было, кажется, такого прибора, который сумел бы все это измерить… Измеряли же рваными ранами душ наших, да погибшими людьми – братьями нашими, друзьями, любимыми женщинами, родичами, детьми, родителями, стариками…
А больше всего уляжется в шар земной, как говорил поэт Сергей Орлов – обгоревший танкист в прошлом, – простых русских мужиков, улягутся они и навсегда накроются земляным одеялом. Никогда их уже не вернешь