и никогда мы их не увидим: легли они в землю, спасая нас…
Кроме цифры 141 есть еще одна цифра – 126 (прописью: сто двадцать шесть). В ста двадцати шести случаях тяжелые налеты, неотбиваемые, казалось бы, атаки немецких бомбардировщиков наравне со всеми отражали и воздухоплавательные полки – аэростатчицы, молоденькие рязанские и томские, курские и архангелогородские, московские и подмосковные, читинские и краснодарские девчонки. Они ломали себе руки, лишались пальцев, увечились и едва ли не ногами вперед уезжали со своих постов в госпитали и больницы, плакали от боли, умирали, но домой посылали солдатские треугольники с успокаивающими словами: «У меня все хорошо, мама», – боялись беспокоить, тревожить недобрыми вестями родных – все, мол, у них, у воздухоплавателей столичных, в порядке. Но было ли все в порядке – об этом только сами аэростатчицы и знали, старались о собственных душевных переживаниях никому ничего не сообщать.
Сто двадцать шесть раз звучала на постах команда, ведомая каждой аэростатчице настолько, что девушки даже во сне шевелили слипающимися от усталости губами, повторяя мертво прилипшие к языку слова:
– Сдать АЗ на трос!
После этих слов огромная слоновья туша – скирда перкаля с многокилометровым стальным хвостом – уползала в недобро чернеющее небо и болталась там, отпугивая «лаптежников» и «хейнкелей», как жадных ворон, вплоть до рассветной поры, наполненной солнцем, до команды:
– Выбрать АЗ! Отсоединить трос!
Только после этого можно было присесть на землю и, слушая саму себя, внутренний шум и звон, исходящие от усталых мышц и костей, забыться минут на пятнадцать, максимум на двадцать, больше не дадут, – а когда лимит на короткий отдых будет исчерпан, заняться приведением отдежурившего трудную ночь хозяйства в порядок.
А хозяйство у каждого поста – замучаешься, – немалое хозяйство: и лебедки с моторами, и бобины с тросами, и стоящие наизготовку газгольдеры, и инструментальное отделение, где можно сделать что угодно, даже палец приклеить к носу (можно приклеить и всю руку, и даже ногу), и бензиновый отсек, где хранятся бочки с горючим, и такелаж, и сам бивак… Пока справишься со всем этим – развалишься, извините, настолько, что каждую изнемогшую косточку можно отдельно выложить на просушку, без боязни перепутать ее с другими костями.
Тот майский день выдался мрачным – с самого утра наползли дряблые неповоротливые облака, поплевали на землю холодной насморочной влагой, успешно посопротивлялись ветру, пытавшемуся растрепать их, раздергать на клочья и раскидать малыми кучками по пространству, но сил у ветра не хватило, вскоре он скис.
Облака победили, еще раз полили землю жидкостью, смахивающей на насморк, потом потихоньку уползли в места, только им известные, а очередной ветер, – посильнее того, что действовал недавно, но быстро выдохся, притолкал целую гряду недобрых гривастых туч, занявшую над Москвой половину неба. Воздух потемнел, будто в предночную пору, и в два часа дня с неба к земле рванулась широкая ветвистая молния.
Сто тринадцатый пост находился наготове – в такую погоду могло произойти что угодно – девушки спешно проверили крепления у одного аэростата, вяло трепыхающегося над землей, потом у второго и у третьего, проверили веревки и карабины у газгольдеров, способных взвиться в облака быстрее аэростата, – веревки держали эти бурдюки с водородом прочно.
На случай ливня у девушек имелись брезентовые плащи, в каких, наверное, было удобно ездить на телеге или разгонять лужи лопатой, а не стеречь столичное небо: попав под дождевые струи, они быстро деревянели и делались невероятно тяжелыми, будто их отлили из бетона, – более неудобной одежды в Красной армии не существовало, поэтому аэростатчицы натягивали на себя плащи лишь в самых крайних случаях.
После нескольких ударов молний и оглушающего грома, заставившего девушек испуганно присесть (Феня Непряхина вообще закричала: «Мама!», а Света Агагулина, которую на посту переименовали в Загогулину, но Света на это не обижалась, сердито выговорила ей: «Кричать “мама” – это не по-комсомольски»), пошел крупный, плотный, с железным звуком врезающийся в землю дождь, быстро превративший склоны недалекого оврага в кисель.
Хорошо, что шел дождь недолго, не то овраг расплылся бы совсем, а по земле нельзя было бы ходить…
Едва отгрохотали последние серые струи, как наступила тишина: гулкая, с пугающим электрическим треском, способная отправить человека на тот свет; если треск этот потусторонний собрать в кучу и жахнуть, то «венец природы» опрокинется бездыханно, останется только перенести его в гроб. Именно в этой тиши Ася Трубачева почувствовала сильную тревогу: недаром такое состояние пространства, земли, воздуха называют гробовым. Тишина тоже была гробовой.
– Девочки, что-то будет, – свистящим шепотом предупредила она своих подруг, поежилась, словно бы ей сделалось холодно. Помяла себе запястья, потеребила косточки пальцев.
– Что, Ася, будет? Скажи…
– Что-то такое, но… – Она вопросительно приподняла плечи. – Но что именно, не знаю. – Ася снова помяла себе запястья. – Как бы не было чего плохого, – произнеся слово «плохого», она запоздало подумала, что не надо было так говорить, красивое лицо ее сделалось печальным.
Аэростатчицы переглянулись – тихий Асин голос возымел действие, а Феня Непряхина взялась за сердце, она, как и Трубачева, также что-то почувствовала, на несколько мгновений закрыв глаза.
В лица девушкам брызнуло моросью, – откуда-то принесся некрепкий, но упрямый ветер, не боящийся дождей, подхватил несколько отставших от большой тучи косм, распушил их и швырнул на головы людей; через несколько минут и этого ветра не стало – понесся дальше, вновь воцарилось затишье.
То, что оно будет недолгим, было понятно, как появление солнца на горизонте всякого рождающегося дня: над темным обрезом земли вдруг возникает яркий желток и начинает медленно растекаться по небу… Происходит что-то очень простое, привычное, то самое, что все мы много тысяч раз видели, но к этому много раз виденному явлению никак не могли привыкнуть, оно во все времена вызывало и всегда будет вызывать в душе нежность и восторг… Но вот эта тревожная пауза и все, что за ней следует, рождает состояние совсем иное…
Ожидание кончилось скоро, в пространстве что-то по-совиному ухнуло, либо обвалилось, подобно подопревшему дереву.
Ася обвела глазами полуспущенные вялые аэростаты, газгольдеры, державшиеся на веревках, привязанных к кольям, – у каждого газгольдера был свой крепеж: шесть мертво вогнанных в землю прочных кольев и соответственно – канаты, которые, напомню, назывались спусками, так что за газгольдеры и Легошин, и Ася Трубачева – его заместительница могли быть спокойны. Ася прислушалась – не раздастся ли предупреждающее уханье еще раз?
Уханье не раздалось, а вот старческое бормотание, смешанное с недовольным урчанием, будто в местах здешних поселился очень голодный зверь, раздалось. Через минуту зверь рявкнул громко, грозно, раздраженно, словно в зубах у него застряло несколько несъеденных баранов, и над землей с грохотом товарного поезда пронесся ветер.
Порыв был резким, он стремительно растворился