Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

у нее сжалось сердце, и она, в порыве жалости и с плохо скрываемой последние несколько лет нежностью (чего он никогда не замечал), подошла к Витольду Генриховичу, пылко обняла поникшие плечи и, прижав его седеющую уже голову к своей довольно пышной груди, пахнущей морозом и свежемолотым кофе, который бесплатно мололи при покупке зерен в бакалее «Октябрь», где отоваривалась Глафира, обдала его пряными, горько-землистыми духами «Пиковая дама» фабрики «Новая Заря» – они давно стояли на полочке в ванной комнате рядом с его бритвенным прибором, и каждое утро, во время бритья, он мог рассматривать зеленую коробку с красными и черными пятнышками треф и червей и силуэтом ажурного окна пушкинских времен, но по простоте душевной никогда не придавал этому значения. А, выходит, зря.

От изумления и припадка сентиментальности Витольд заплакал пуще прежнего, и Глафира с нежностью стала вытирать ему слезы насквозь промокшим носовым платком, а затем и своими перчатками, и гладила, гладила, как маленького, успокаивая и заправляя ему трогательно топорщащиеся серебристые пряди на висках за уши, как бы в точности делала в детстве его мать, бегай он по двору с ребятами, упади и разбей ненароком коленку. Это было так искренне и так стихийно, что Штейнгауз не успел опомниться и поддался минутной слабости, отчего потом, конечно, очень страдал – как ему казалось, он предал Берту, несмотря на то что прошло уже почти семь лет со дня ее смерти.

В ту ночь он боялся заснуть, встал наутро совершенно разбитым, но был несказанно удивлен, что Берта не пришла к нему во сне объясняться. Не пришла она к нему и через ночь, и через две, и, достаточно осмелев, на третий день после оказии Витольд Генрихович дождался дня Глафириной смены и встретил ее в прихожей с твердым желанием извиниться, покаяться и сообщить, что это была досадная ошибка и что он виноват. Но, когда увидел ее в дверях с тяжелой сумкой, доверху набитой продуктами, сияющую, посвежевшую и помолодевшую, в кокетливой шляпке и с улыбкой на губах, ему почему-то расхотелось каяться в содеянном и уж совсем невпопад захотелось снова зарыться в искусственные черно-бурые меха на ее груди и вдохнуть пряный, горько-землистый, тягучий аромат «Пиковой дамы».

Он опустил глаза, сухо поздоровался и подхватил сумку из ее руки. А Глафира – совсем как десятиклассница, по-своему истолковав рыцарский жест хозяина, радостно обняла его освободившимися руками за плечи и, пробормотав: «Ну вот и слава богу… как же я соскучилась», уткнулась ему напудренным носом в тщательно выбритую шею, стараясь при этом не оставить пятна от румян на его любимом, многократно ею чищенном одежной щеткой – нет, не мышастом, а изысканно-сером пиджаке.

Удивительным образом Глафира была совершенно не похожа и в то же время чем-то очень похожа на Берту. Ну, конечно, простоватой внешностью, иногда с чересчур ярким макияжем и проскальзывающими время от времени плебейскими манерами – совсем нет, а вот умением практически ничего не говоря управлять им она очень напоминала Берту. А может, на него бы так действовала любая другая женщина? Так ведь нет. Например, окажись Глафира кем-то вроде болтливой Куковкиной, нет, пожалуй, тогда она не смогла бы на него повлиять. Как-то само собой стало ясно, что у Глафиры, как и у Берты, сила воздействия была не в словах, а в паузах, и обе умели, когда надо, заговорить, а когда надо, красноречиво промолчать. Так же, как и Берта, Глафира следила за модой, хоть и менее пристрастно, и выглядела не столь экстравагантно, но была аккуратна, и у нее имелся вкус. А главное, ее чулки никогда не висели под коленками или вокруг щиколотки некрасивыми складками-бубликами, как у некоторых других дам с его работы. Она также не носила стоптанных пыльных башмаков, часто меняла кокетливые ботики и в свои «хорошо за» выглядела живо и привлекательно.

У нее были мелкие черты лица, довольно обычные и ничем не примечательные, но это по отдельности: круглый рот, слегка вздернутый башмачком нос, глубоко посаженные карие глаза. Все вместе же эти черты составляли очень миловидное целое, скорее всего благодаря всегда любопытному, с лукавинкой взгляду.

Да, она была простовата и по интеллекту и как собеседница раз в сто, а то и больше уступала незабвенной, но у нее были и такие качества, которыми Берта не блистала или которые у той начисто отсутствовали. Дело в том, что Глафира умела не только управлять им, а еще и любить его и быть ему полезной. В этом было что-то очень новое и очень волнующее, и, несмотря на жуткие угрызения совести (слава богу, Людвика далеко!) и терзания, Витольд Генрихович, сам того не ожидая, воспрянул духом, оживился и стал снова порхать возле классной доски, задорно черкая свои неизменные иксы и игреки визгливо скрежещущим мелом, искрометно шутить, а то и ехидно язвить на собраниях, чего давно уже не было. Знакомые принялись делать ему комплименты, что он похудел и помолодел лет на десять, и когда кое-кто из коллег шутил: мол, все ясно, шерше ля фам, – Штейнгауз вдруг краснел, как гимназист, подсматривающий в замочную скважину женской раздевалки перед уроком физвоспитания, ибо они, шутники эти, попадали сей затасканной фразой в самую точку. Ведь как ни крути, это была правда, а врать, не моргнув глазом, он разучился с тех далеких времен, когда променял матросскую бескозырку от севастопольской тетки на перочинный ножик.

Глафира, из соображений конспирации, чтобы не компрометировать уважаемого человека и чтобы не торопить события, не стала к нему переезжать, а по-прежнему приходила только в дни своей смены, то есть два раза в неделю, давая Витольду таким образом привести свою душу в порядок, а заодно как следует соскучиться. И это действовало безотказно – за несколько дней ее отсутствия гордый, неприступный вдовец превращался в тоскующего, не находящего себе места рефлектирующего Пьеро, сколь бы он сам ни старался показаться ей и самому себе смешным и нелепым.

Тут как на беду наступил апрель. Серый мартовский снег, наводящий уныние, наконец растаял, повсюду зажурчали ручьи, как в кинофильме «Весна». И, когда Глафира расклеила и распахнула законопаченные на зиму окна, воздух с улицы тотчас же заполнил потускневшие комнаты теплом, светом, солнцем и запахом молодой травы с газонов возле подъезда. От этой упоительной смеси кружилась голова, и так и хотелось вслед за Орловой запеть:

Журчат ручьи,

Слепят лучи,

И тает лед, и сердце тает…[10]

От этих, казалось бы,