Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

обычных явлений жизнь снова почему-то приобрела новый глубокий смысл, и, идя домой с работы в «Глафирины дни», Штейнгауз вдруг ловил себя на мысли, что он почти бежит, а не идет, что ему и радостно, и одновременно как-то тревожно, и от этой тревоги или радости сердце больно и сладостно ныло, и ему хотелось улыбаться каждому встречному, что само по себе было очень глупо и совсем на него не похоже. У табачного ларька он покупал у старушки в старомодной телогрейке крошечные букетики сине-фиолетовых пролесок за пару гривенников и, при отсутствии встречных прохожих, с удовольствием вдыхал их медовый дурманящий запах – запах весны и… и странного вдохновения.

Он хорошо запомнил, когда купил лазоревый букетик в первый раз – после прогулки пешком от самого училища до своей улицы. И надо же, на удивление, совсем не устал, хотя давно уже не ходил со службы домой пешком. В это время Глафира стояла на подоконнике кухонного окна, выходящего во двор, и терла стекло скомканной газетой. Он заметил ее и так и застыл с букетиком в руке, потому что она показалась ему очень привлекательной, и особенно то, как энергично и уверенно двигались ее руки, размазывающие по стеклу прошлогоднюю грязь.

При звуке открывающейся ключом двери у Глафиры екнуло сердце, она слезла с подоконника на стул и, замешкавшись, схватилась за его спинку. Так как слезть с него было не так уж просто, чтобы не упасть, она продолжала стоять на стуле, ожидая, когда он войдет. А он все не шел – долго возился, от смущения и от того, что никак не попадал в расшитые бисером мягкие домашние туфли со смешными загнутыми носками, как у султана, – подарок дальних родственников Берты из Бухары, переехавших туда еще во время войны из Смоленска, там и осевших. А Глафира так и стояла, отложив в сторону грязную газету и прислушиваясь к шорохам в прихожей. Наконец он вошел и хриплым от волнения голосом церемонно, по привычке, поздоровался:

– А вот и я, Глафира Поликарповна. Добрый вечер. Это вам. – И, едва справившись с волнением, протянул ей букетик душистых цветочков.

Сердца у обоих бешено колотились, и каждый думал, что другой это слышит, и оттого оба еще больше смущались. Витольд подал ей руку, Глафира кое-как вытерла руки смятым полотенцем, вспыхнула, как школьница, и посмотрела на незатейливые цветочки.

– Это мне? – переспросила она, застенчиво улыбнулась, взяла букетик и поднесла к лицу. – Ах, как пахнут!

А Витольд, все больше и больше волнуясь, подхватил ее со стула в неловкие объятия вместе с букетиком и так и задержал в руках, не давая ей опомниться. Сосредоточенно вглядываясь в первые закатные лучи за окном, обнимая крепкие Глафирины плечи, он стоял, не шевелясь и ничего не говоря, как будто боялся нарушить сладкий покой, исходящий от ее фигуры, лица и волос. Они щекотали ему нос, а он вдыхал горькие ноты «Пиковой дамы» и ощущал Глафирино близкое присутствие как самое важное событие, которое с ним произошло за сегодняшний день.

– Окно надо бы закрыть и шторы задвинуть, видно с улицы все, – наконец сказала Глафира, но Витольд, мотнув головой, не послушал ее и продолжал стоять, не двигаясь и не выпуская ее из рук, чтобы не помешать наслаждаться минутами так нежданно нахлынувшей на него необъяснимой радости.

Именно в этот день он сказал ей, что… что он очень рад, что все вот так вот сумбурно получилось и что она ему, как оказалось, очень-очень нужна.

II

Первый курс училища Севка закончил, против своего ожидания, очень успешно. Нет, конечно, если судить по оценкам, то довольно средне: две тройки и четверка. Но четверка была по специальности, а тройки – по лекционным предметам, типа теории музыки и музыкальной литературы, поэтому это было не так важно. Серебров ему по-прежнему оказывал довольно заметное всем покровительство. Иногда здоровался с ним в коридорах за руку, чего обычно не делал с первокурсниками, иногда – уважительно приподнимал шляпу при встречах на улице или во дворе училища. Черт его знает, почему он так отметил Севку с самого начала, хотя верно было и то, что Севка действительно отличался от многих студентов – и внешним видом, и поведением.

Например, он принципиально не делал шпаргалок ни на один экзамен. И толком ничего не учил. Это было у него еще со школы. Что услышит на лекции и что понравится, то и запомнит, а на остальное внимания не обращает. Педагоги бесились, но тройки ставили, потому что Севка мог всегда выудить что-нибудь полезное из своей памяти, переходя на то, что он знает, а ведь если постараться, то при желании можно найти связь между любыми двумя-тремя фактами или тезисами, независимо от того, насколько они на самом деле между собой связаны.

Еще ему очень нравилось запоминать и рассказывать истории из жизни великих музыкантов и выискивать какие-нибудь смешные или странные факты их биографий в газетах или журналах, чего не знали даже сами преподаватели. Например, что Бетховен был жутким скандалистом и однажды вышвырнул стулья из окна гостиницы, когда к нему не пришла на свидание его возлюбленная. Вот это темперамент! Или ему ничего не стоило бросить стул вслед управляющей домом. А как-то раз в трактире, когда ему принесли не то блюдо, что он заказал, достопочтенный Людвиг ван Иванович, как его шутливо звали между собой студенты, без обиняков вылил тарелку супа на голову кельнеру, попытавшемуся с ним спорить.

Или то, как Дюк Эллингтон, которого на самом деле звали совсем не Дюком, а Эдвардом, любил тренировать пальцы, часами барабаня по столу, чем доводил всех окружающих до белого каления. Когда Севку спрашивали, почему он интересуется этими рассказами, из которых, возможно, добрая половина была сплошными выдумками, он пожимал плечами и говорил: «Они ведь были такие же люди, как и мы, а мы думаем, что они были боги». Но на самом деле он думал немного иначе. Он думал, что чем больше в человеке раскрывается талант, особенно композиторский, тем больше он сходит с ума, потому что ну нельзя сесть и написать «Лунную сонату», а потом просто встать от рояля и пойти закусывать бараниной с чесноком. И тот, кто принесет эту баранину, тоже будет виноват в том, что взялся вернуть творца из мира тонких энергий в мир тяжелых форм и предметов. Да хотя бы вернуть в самый мир своего тела, которое всегда громоздко и неуместно, а часто – и вовсе