Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

проезжая под окнами прелестниц на гнедом рысаке, а можно и на крапчатом, вызвать какого-нибудь щелкопера типа Игоря или Лени на поединок после гордо проигранной партии, поймав одного или другого на шулерстве. Секундантом у него, конечно, был бы Студебекер, и Севка уже слышал, как тот говорил решительным баритоном сопернику, наматывая на палец крученый ус: «Милостивый государь, извольте выбрать оружие поединка», – и как, трясясь от страха, Игорь или Леня едва бормотали в ответ, комкая в руках перчатки: «Как будет угодно господину Чернихину» (ну, почти так же, как у Пушкина в рассказе «Выстрел»). Вот было время!

А еще, согласно старому картежному правилу, поскольку Севке часто формально везло в любви, ему часто не везло в картах. Этот закон до смешного совпадал с реальной картиной его личной жизни, и честная компания, видя, как ему вдруг начинает идти карта, невзначай осведомлялась: «Что, Черниха, опять сбежал от своей, или сама бросила?» На что он неизменно краснел и, прячась за какой-нибудь шуткой типа «Любовь прошла, завяли помидоры», посмеиваясь, пытался скрыть свое смущение. Все люди как люди, а у него всегда одно и то же: пара-тройка встреч, и он опять один, а как хорошо все начиналось…

– Не горюй, Севка, – по-отечески хлопал его по плечу сердобольный Студебекер. – И ты когда-нибудь найдешь свое нелегкое счастье, – и картинно вздыхал, а потом строил умилительную рожу, изображая девицу, глупо хлопающую глазками.

Все скалили зубы, а Сеня Векслер обязательно начинал рассказывать, как он закрутил роман со скрипачкой с третьего курса, хотя сам был «едва» на первом, и как она ему переписывает ноты и помогает с контрольными по теории музыки.

Все открывали рот, а Севка только хмыкал, потому что знал, что Сеня нахально врет: никакой скрипачки у него не было, а «светился» он с долговязой девчонкой со второго – нос в веснушках, косички как у третьеклассницы, пианистка, зануда и плакса (когда первый экзамен по специальности на четверку сдала, ревела, как будто ее убили). Но тайну Сени не выдавал – пусть его хвалится, куда ему до Севкиных побед, бедолаге!

В периоды своих романов Севка жутко проигрывался, но переносил лишения смиренно и благородно – честно отдавал долги, как только получал зарплату, и более месяца никогда не тянул. Теплеву и Серафиме про салон Студебекера, естественно, ничего не рассказывал, но дома, перед тем как лечь спать, по привычке жаловался Амадеусу, приоткрыв створку его футляра:

– Что, маэстро, прокатили нас с тобой сегодня по полной? Прокати-и-ли-и! Молчите? Ну ладно, не нас, а меня. Это все тихоня Травкин, гад, с самого начала прорезками[6] закидал, тоже мне, зубр нашелся! Да и сам Студебекер забодал своей мельницей[7], все кувалды[8] мои поперебил. Двести рублей – это, брат, не шутка! Что? Ты мне не веришь? Честное благородное! Отрабатывать придется пару месяцев, не меньше, так что в следующую пятницу я ни-ни. Пас, маэстро, пас. Слово офицера.

Амадеус слушал, напряженно молчал, почти как Серафима, пыжился от важности и предпочитал Севкины карточные долги не комментировать.

Севка тоже чуть выдерживал паузу, словно надеясь, что тот перестанет дуться и вот-вот заговорит, вешал пиджак на спинку стула возле дивана, аккуратно складывал носки, закрывал Амадеуса и ложился в холодную постель (в зимние месяцы жилконтора экономила на топливе в котельной). Поворочавшись с боку на бок, он вскоре засыпал и во сне видел нахальную физиономию Сени Векслера, который почему-то щелкал по носу не Петю Травкина, а его самого, Севку, а потом откуда-то появлялся Теплев и, матерясь, громко говорил, сплевывая через плечо:

– Ух и разнесу же я щас этот ваш мещанский салон в щепки! – И бил Студебекера по уху. И все вокруг покрывалось мраком.

Так и катилась потихоньку жизнь Севки Чернихина, музыканта, художника, рабочего, мечтателя, стиляги и картежника, «коварного сердцееда»: свободными, озорными синкопами, когда мирно, когда бурно, то горько, то сладко. Не ведала его беспокойная душа, что ждет его впереди, а если и ведала, то сидела тихо-тихо и помалкивала. Только Амадеус, как будто предчувствуя что-то неладное, иногда странно звенел остаточным звуком запоздало отжатой струны в глубокой тишине своего футляра, стараясь подсказать Севке, что надо быть поосторожнее и не лезть в омут головой, но тот сладко спал и ничего не слышал.

Часть вторая

I

Прошел почти год[9] с того момента, как Людвика, толком никому ничего не объяснив, уехала попытать счастья в Ленинград. Изредка она писала скупые письма-открытки: то отцу, то Паше Колеснику, а один раз даже его брату Саше на День Советской армии, ну и Глафире Поликарповне – к 8 Марта. Из этих немногословных – типично в стиле Людвики – телеграфных цидул они узнавали ее новости или по крайней мере то, что она была жива-здорова. Но мечте ее пока не суждено было сбыться: днем она работала в больнице скорой помощи санитаркой, благо родственники отца согласились оформить временную прописку, а по вечерам училась на подготовительных курсах, чтобы стать слушателем Академии. Отец периодически слал ей щедрые переводы, а Глафира даже как-то собрала посылку с вареньем и конфетами, но одна банка в пересылке треснула, и конфеты пришлось выбросить, потому что в них попали мелкие осколки.

Так вот, жила Людвика где-то на Васильевском острове у очень дальних родственников отца, адрес которых он с трудом вспомнил и которые, на счастье, никуда не переехали. Но жила не за просто так, а за умеренную плату, чтобы не чувствовать себя им обязанной. Витольд Генрихович сначала сильно тосковал по дочке и все порывался съездить к ней в Ленинград – проведать, поддержать, – но преподавательская работа была, как известно, марафоном без начала и конца: уроки, контрольные, совещания, комиссии, педсоветы, зачеты, экзамены, даже на каникулах – репетиторство, вступительные, и опять все по кругу. Его утешением по-прежнему были тихие вечера, когда он занимался своей коллекцией, редкие встречи с доктором Фантомовым и… тот скандальный факт, что совершенно неожиданно и как-то предательски обыденно он сошелся с Глафирой – что произошло абсолютно случайно и, конечно, как позже решил Витольд, по ее инициативе.

В один из тоскливых вечеров, когда он опять принялся рассматривать старые Бертины фотографии и безутешно сморкаться в носовой платок, Глафира, как на грех, забежала занести ему продукты к ужину и, в который раз услышав приглушенные всхлипывания, прямо в ботах, не снимая пальто, перчаток и шляпы, прошла в его кабинет. От увиденной картины