Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

молодому человеку – по старой дружбе, без особых страстей, а так, больше по привычке?

С другой стороны, Паше очень шла форма курсанта училища, и в армию их с Сашей не забрали как посещающих образовательное учреждение военного профиля, поэтому он был всегда рядом, под рукой, за исключением тех моментов, когда их увозили куда-то за город на стрельбы или учения. Сказать, что Людвика была влюблена, было преждевременно, но ей, невысокой, щуплой девушке, очень нравилось идти по улице с рослым, видным парнем в курсантской форме. Он то и дело к ней почтительно наклонялся, словно прислушивался к ее голосу и проверял его звучание, а убедившись, что да, это именно тот голос, который он хотел бы слышать постоянно, всю жизнь, высоко поднимал голову, становился еще стройнее и внушительнее, и все одноклассницы Людвики, следившие за ними из окна, просто умирали от зависти. «Ну и ладно. Паша так Паша, – думала Людвика. – Милый, милый друг».

Как-то раз Штейнгауз и доктор Фантомов задержались в уличной беседе больше обычного и увидели, как Паша с Людвикой украдкой целовались под раскидистой липой возле подъезда. Старики многозначительно переглянулись: дело для них с этого момента становилось практически решенным – их семьи могут породниться, и это устраивало обоих.

Но потом Людвика неожиданно решила поступать в Военно-медицинскую академию, и не куда-нибудь, а в Ленинград, чтобы стать военным хирургом. Об этом она сначала сообщила Глафире Поликарповне как-то после завтрака.

– Но туда девушек не принимают, – взвизгнула Глафира, вытирая свежевымытые чашки кухонным полотенцем.

– Как это не принимают? – возмутилась Людвика, которая только закончила школу с отличием и была полна самых честолюбивых планов.

– А так! Ты что, будешь ходить по утрам строем и горланить солдатские песни? – не унималась Глафира. – Придумала тоже. Отец на тебя надышаться не может, а она – в Ленинград! Еще чего!

– Я хочу стать врачом! Военным хирургом, – продолжала Людвика, помогая Глафире вытирать чашки. – Не может быть, чтобы все военные хирурги были мужчины! Что за бред?

– Спроси у отца. А вообще, чтобы стать хирургом, совсем необязательно поступать в Военную академию. Начни с медучилища, посмотри, получится у тебя или нет, а потом в мединститут иди, а уж после поступай в Академию.

– Да, но это займет у меня полжизни! – швырнув чашку на стол, всплеснула руками Людвика.

Чашка перевернулась, упала на пол, и от нее отломилось ушко.

– Узнай все сначала как следует, а потом посуду бей, – проворчала Глафира и подняла чашку с пола.

Но упрямая Людвика, несмотря на огорчения отца и Паши, вскоре уехала в Ленинград. Принять ее не приняли, но посоветовали поучиться на подготовительных курсах для кандидатов в слушатели Академии, а заодно устроиться в медицинское учреждение для стажа.

– Поработайте санитаркой в больнице, подучите анатомию, химию и физиологию и тогда приходите – на следующий год! – сказали ей в приемной комиссии.

– Подучить анатомию? – Людвика расширила и без того большие глаза-блюдца, которые от гнева потемнели и стали не небесно-голубыми, а темно-синими. – Да если хотите знать, я, я… я… получше вас всех тут анатомию знаю! – почти выкрикнула она и выскочила на улицу. Перед глазами у нее все поплыло, к горлу подкатил ком, и, заметив первый же попавшийся ей на глаза ларек с мороженым, она купила сразу три больших пломбира и съела их тут же, один за другим, на скамейке у ларька, хотя ей строго-настрого запретили есть мороженое, чтобы не спровоцировать обострение хронического тонзиллита.

Три дня Людвика пролежала с температурой и больным горлом в общежитии для абитуриентов медицинских вузов, где ее нещадно ели клопы и где то и дело хлопали дверьми еще три девушки, чьи койки прилепили практически одна к другой – иначе невозможно было разместить всех иногородних поступающих. Приличная столовая же находилась в четырех остановках метро.

Через три дня она решила поискать работу и записаться на курсы.

Ну не могла она просто так вернуться домой ни с чем, чтобы Глафира Поликарповна злорадно усмехнулась, увидев ее на пороге: «Приехала? А ты, милая моя, что же, думала, тебя там ждут – не дождутся? То-то!»

И еще ушко от чашки так по-дурацки разбилось – явно не к добру, хотя все почему-то говорят, что посуда бьется к счастью. Глупости какие.

Обняв подушку из неопределенного материала, при каждом движении сбивавшуюся в бесформенный серый комок, Людвика горько всхлипывала и вспоминала папу, и Пашу, и даже гадкого ехидного Сашу: ну зачем, зачем она никого не послушала и уехала так далеко от них?!

А наутро пошла попытать счастья в станции скорой помощи, находившейся недалеко от общежития, прямо за углом.

XIV

По правде сказать, работать на завод Севка пошел не только ради заработка, а чтобы не свихнуться от своих проблем. После уединений с Амадеусом и беспорядочной игры сутками, со смычком и без смычка, у него ломило руки и спину, он долго не мог прийти в себя, терял чувство времени, ничего не ел, глаза его лихорадочно блестели, как от дурной травы, и кошмарный сон, в котором Калерию или его самого в который раз убивает партийный работник, обычно не заставлял себя долго ждать. Поэтому ему нужна была новая обстановка, чтобы он на время забыл обо всем, обесточился, почувствовал себя недалеким, заурядным, даже тупым, и чтобы его буйное воображение не рисовало новые видения и не забивало ему голову всяким мусором. Он только теперь понял, почему многие музыканты пьют. В смысле не только после концерта, а вообще. Потому что игра забирает все твое «я», долго жует его, смакует, вгрызается в него, высасывает все силы, теребит, пробует на все лады и так и эдак и затем, насладившись вволю, выплевывает остатки, еще и размазывает по стенке. Чтобы собрать себя по кускам, музыкант должен вновь найти себя: шарить по полу, скрести где-то там на потолке, заглядывать в каждый темный уголок своего существа и в конце концов сложить все вместе и вдохнуть в это нечто снова энергию жизни, что, к сожалению, не всем по плечу.

А что до алкоголя – он действует как катализатор, который либо полностью доводит несчастного до ручки и помогает ему тем самым впасть в беспамятство, или как сильный анестетик замораживает боль, когда тело и сознание разорваны на куски и ты просто перестаешь чувствовать, что тебя – пока еще целого – нет. Ну а потом все возвращается назад, у тебя отрастают голова, руки, ноги – постепенно все становится на свое прежнее место, но