шагать, наслаждаясь красотой зеленых склонов, время от времени останавливаться, чтобы полежать на траве, восхититься совершенной красотой дикой розы или послушать песню жаворонка. Но все это не помогло, так как оказалось только перемирием, а не прекращением войны – войны между любовью к Флер и ненавистью ко лжи. Когда Джон дошел до старой меловой ямы над Уонсдоном, решимости в нем было не больше, чем в начале пути. Способность ясно видеть обе стороны медали составляла одновременно и силу Джона, и его слабость. Он вошел в дом, когда первый раз позвонили к ужину. Вещи уже привезли. Торопливо приняв ванну, молодой человек спустился в столовую и застал там Холли одну: ее муж уехал в город и должен был вернуться последним поездом.
Джон помнил, что Вэл советовал ему спросить сестру о случившемся между двумя семьями. С тех пор произошло очень многое: встреча с Флер в Грин-парке, ее приезд в Робин-Хилл, сегодняшнее свидание… Казалось, спрашивать было уже нечего. Поэтому он рассказывал об Испании, о своем солнечном ударе, о лошадях Вэла, о здоровье отца. Холли испугала его, сказав, что, на ее взгляд, отец серьезно болен. Она дважды приезжала в Робин-Хилл на уик-энд, и оба раза он выглядел слабым, иногда даже явно испытывал боль, но говорить о себе неизменно отказывался.
– Он такой добрый и совершенно не эгоистичный, ведь правда, Джон?
Чувствуя, что сам он отнюдь не добр и не лишен эгоизма, Джон ответил:
– Да, конечно.
– По-моему, он безупречный отец. Таким, во всяком случае, я его запомнила.
– Да, – произнес Джон подавленно.
– Он никогда ни во что не вмешивался и всегда все понимал. Помню, как он отпустил меня в Южную Африку во время Бурской войны, когда я была влюблена в Вэла.
– Это произошло еще до женитьбы на моей маме? – неожиданно спросил Джон.
– Да. А что?
– Ничего. Только, говорят, раньше она была помолвлена с отцом Флер?
Холли положила ложку и внимательно посмотрела на брата. Как много он разузнал? Достаточно ли много для того, чтобы теперь было лучше открыть ему все? Этого она понять не могла. Выглядел он напряженным, взволнованным и повзрослевшим, но, может, так на него подействовал солнечный удар?
– Да, что-то такое было, – сказала Холли. – Однако мы к тому времени уже уехали, и никакие новости до нас не доходили.
Она не могла рисковать секретом, принадлежащим не ей. К тому же не знала теперешних чувств Джона. До его поездки в Испанию она была уверена, что он влюблен, но мальчишки есть мальчишки. Прошло семь недель, он совершил увлекательное путешествие… Заметив, что Джон видит ее неискренность, Холли прибавила:
– Ты встречался с Флер?
– Да.
Его лицо разрешило все сомнения лучше любых слов: он не забыл!
– Флер – ужасно привлекательная девушка, – произнесла Холли очень тихо, – но знаешь, нам с Вэлом она не совсем нравится.
– Почему?
– Нам показалось, что она по природе своей «обладательница».
– «Обладательница»? Я не понимаю, о чем ты. Она… она…
Джон оттолкнул тарелку с десертом, встал и отошел к окну. Холли тоже поднялась и обняла его за талию.
– Не сердись, дорогой. Так не бывает, чтобы мы все смотрели на людей одинаково, верно? Думаю, у каждого из нас есть только один или, может быть, двое таких, кто видит в нас лучшее и помогает нам это проявить. По-моему, для тебя такой человек – твоя мама. Я однажды наблюдала, как она читает твое письмо. Просто чудо, какое лицо у нее было в те минуты. По-моему, она вообще самая красивая женщина из всех, кого я встречала. Время как будто не властно над ней.
Черты Джона сначала смягчились, потом вновь застыли. Он понял, с каким умыслом сказаны эти слова. Все ополчились против него и Флер! От этого в памяти громче зазвучал ее призыв: «Закрепи меня за собой! Женись на мне, Джон!»
Здесь они провели вместе чудесную неделю. И комната, и сад, и даже сам воздух – все становилось волшебным от ее присутствия. А теперь Флер не было рядом, и с каждой минутой его тянуло к ней все сильнее. Сможет ли он жить здесь, не видя ее?
Ни слова больше не сказав, Джон ушел к себе и сразу лег спать. В то, что, «кто рано ложится и рано встает, здоровье, богатство и ум наживет», он не очень-то верил. Ему просто хотелось побыть наедине со своим воспоминанием о Флер в костюме виноградарши. Он слышал, как приехал Вэл, как разгрузили «форд» и как снова, крадучись, воцарилась тишина летней ночи, нарушаемая лишь блеяньем овец вдалеке или резким треском козодоя. Джон далеко высунулся из окна. Холодная луна, теплый воздух, холмы, как серебро! Порханье маленьких крылышек, журчание ручья, аромат вьющихся роз! Боже! Каким пустым все это казалось без нее! В Библии говорится: «…Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится»[80]… к Флер! Надо набраться храбрости, пойти и сказать им всем! Они не смогут помешать ему на ней жениться, они и не захотят ему мешать, когда поймут, что он чувствует. Да! Он пойдет и скажет. Флер неправа: он способен действовать смело и открыто!
Козодой умолк, овцы больше не блеяли, только ручей, журча в темноте, нарушал тишину. А Джон спал, освобожденный от худшего из жизненных зол – нерешимости.
XI
Тимоти пророчествует
В день несостоявшейся встречи Флер и Джона в Национальной галерее началось второе по счету ежегодное торжество в честь возрождения гордости и славы Англии, а именно шляпы-цилиндра. Во второй раз после войны на крикетном поле «Лордс» взмыли ввысь голубые и синие знамена, открывая праздник крикета, блещущий почти всеми приметами славного прошлого. Когда игра прервалась, чтобы публика отобедала, здесь можно было наблюдать женские головные уборы всевозможных сортов и мужские головные уборы одного сорта, оберегающие от солнца лица самых разных типов, принадлежащие тем, кого называют «имущими классами». Вероятно, на бесплатных или дешевых местах глаз наблюдательного Форсайта приметил бы некоторое количество мягких фетровых шляп, но выходить на поле они не отваживались. К ликованию старой гвардии (или старых гвардий), пролетарии пока еще не могли позволить себе полкроны входной платы. На стадионе «Лордс» по-прежнему собирались избранные, причем так, как не собирались больше нигде: пресса писала о десяти тысячах зрителей. И все эти десять тысяч, воодушевленные одной надеждой, спрашивали друг друга: «Где вы обедаете?» Нечто удивительно ободряющее и успокоительное слышалось леди и джентльменам в этом вопросе, когда его произносили уста стольких других леди и джентльменов, им подобных! Казалось, Британская империя открыла все свои сокровища: сколько голубей, омаров, ягнятины, лосося под майонезом, клубники и шампанского было приготовлено для утоления аппетита изысканной публики! Чудес, подобных размножению хлебов и рыб, никто не ждал. Здесь