любил меня, Сомс!
После этих слов она встала и тоже ушла к себе. Сомс был рад, что они прозвучали по-французски: это как будто бы избавляло его от необходимости их слышать. И снова то, другое, лицо – бледное, темноглазое, по-прежнему красивое! Где-то глубоко внутри шевельнулось призрачное тепло, сохранившееся подобно искрам под холмиком пепельных хлопьев. А Флер очарована ее сыном! Странное совпадение! Или подобных совпадений не бывает? Допустим, идет человек по улице и падает ему на голову кирпич – вот это случайность, несомненно. Но такое! «Я унаследовала это от тебя», – сказала девочка. Уж кто-кто, а она-то действительно «держится»!
Часть третья
I
Старый Джолион возвращается
Когда за завтраком Джолион предложил жене: «Давай-ка съездим на “Лордс”!», его подтолкнули к тому две причины. Во-первых, хотелось унять тревогу, в которой они оба жили с тех пор, как Джон привел домой Флер. Во-вторых, поездка могла смягчить боль воспоминаний в душе человека, который знал, что завтра, вероятно, их потеряет.
Пятьдесят восемь лет назад Джолион стал учеником Итонского колледжа, потому что старый Джолион непременно хотел потратить на образование сына как можно больше денег. Каждый год он приезжал на стадион «Лордс» из Стэнхоуп-Гейта с отцом, чья юность прошла в 1820-е годы без игры в крикет. Тем не менее старый Джолион любил громко порассуждать о тонкостях, в которых не разбирался, а молодой Джолион с простодушным снобизмом юности боялся, что его родителя кто-нибудь услышит. Впрочем, нервничать ему приходилось только из-за такой чрезвычайно важной вещи, как крикет: во всем остальном отец, носивший в ту пору крымские бакенбарды[82], был для сына идеалом дендизма. В привилегированных школах старый Джолион не учился, однако врожденные утонченность и уравновешенность не позволяли ему вести себя вульгарно. Какое это было удовольствие – промучившись несколько часов в цилиндре под палящим солнцем, сесть с отцом в кэб и приехать домой, а оттуда, приняв ванну и переодевшись, отправиться в клуб «Несогласие». Отобедав крошечными селедками, отбивными котлетами и фруктовым пирогом, два франта, старый и молодой, в лайковых перчатках лавандового цвета ехали в оперу или в драматический театр. В воскресенье игра заканчивалась, и, избавившись от цилиндра, Джолион ехал с отцом в специальном двухколесном экипаже в «Корону и скипетр», где они сидели на террасе над рекой. Золотые шестидесятые, когда мир был прост, дендизм ослепителен, Демократия еще не родилась, а толстые романы Уайта Мелвилла выходили в свет каждый год.
Поколение спустя Джолион снова терпел зной и спортивные страсти «Лордса», но уже с собственным сыном Джолли, учеником Хэрроу (старый Джолион захотел, чтобы образование внука обошлось семье чуточку дешевле). С васильками в петлицах они возвращались в прохладу, к клубничным грядкам Робин-Хилла, и после ужина играли в бильярд. Мальчику в игре невероятно везло, но он напускал на себя взрослый безразличный вид. Каждый год на протяжении этих двух дней они с сыном были вдвоем в целом мире, а Демократия еще только-только родилась!
И вот Джолион откопал в своей гардеробной серый цилиндр, позаимствовал у Ирэн кусочек голубой ленты, и они осторожно поехали на стадион «Лордс»: сначала на такси, потом на поезде, потом опять на такси. Сидя рядом с женой, на которой было зеленое платье с узким черным кантом, Джолион смотрел игру и чувствовал, как в нем просыпается прежнее волнение.
Однако мимо прошел Сомс, и день был испорчен. Губы Ирэн поджались, лицо исказилось. Что пользы было сидеть и смотреть, как Сомс и, вероятно, его дочь снова и снова проходят перед трибуной, словно бесконечные знаки после запятой. И Джолион сказал:
– Дорогая, если тебе уже надоело, поехали домой!
Вечером он чувствовал себя изможденным. Чтобы не заметила жена, он, подождав, пока она начнет играть, потихоньку ушел в свой маленький кабинет. Там открыл окно, чтобы впустить побольше воздуху, и дверь, чтобы слышать музыку, сел в старое отцовское кресло, закрыл глаза и откинул голову на изношенную коричневую кожу. Его жизнь с Ирэн была подобна божественной третьей части сонаты Сезара Франка. Только вот эта история с Джоном – скверная история!.. Унесенный к краю сознания, Джолион не знал, в самом ли деле или во сне почувствовал он запах сигары. Из тьмы смеженных век появилась фигура. Она возникла, исчезла и снова возникла. В кресле, в котором он сидел сейчас сам, Джолион как будто бы увидел отца: с большими белыми усами, в черном сюртуке, положив ногу на ногу и зажав в пальцах очки, старик глядел глубоко посаженными глазами из-под куполообразного лба и словно искал глаза сына, словно говорил с ним.
– Ты решился, Джо? Дело за тобой, она ведь всего лишь женщина!
В этой фразе, в которой Джолион не мог не узнать отца, ощущалась вся Викторианская эпоха!
– Нет, я струсил, я боюсь причинить боль ей, Джону и себе. У меня слабое сердце. Я струсил.
Отцовские глаза, казавшиеся настолько старше и вместе с тем настолько моложе его собственных, твердили свое:
– Это твоя жена, твой сын и твое прошлое. За дело, мой мальчик!
Было ли это привидение, или с Джолионом разговаривал его родитель, живущий в нем самом, как инстинкт? Снова донесся запах сигар – старое кресло насквозь пропиталось дымом. Хорошо! Он возьмется за дело: напишет Джону письмо, в котором все назовет своими именами. Вдруг стало трудно дышать, и горло сжалось, и сердце как будто отекло. Джолион встал и вышел на воздух. Пояс Ориона горел очень ярко. Пройдя вдоль всей террасы и обогнув угол дома, Джолион увидел в окне музыкальной гостиной Ирэн за фортепьяно. Свет лампы падал на ее припудренные волосы. Казалось, она ушла в себя: темные глаза смотрели строго вперед, руки лежали неподвижно. Но вот она подняла их и сцепила. «Она с Джоном, – подумал Джолион. – Все Джон! А я потихоньку умираю для нее – это естественно!»
Осторожно, чтобы не быть замеченным, он вернулся к себе, и на следующее же утро, после неспокойной ночи, приступил к своей задаче. Писал он тяжело, много исправляя.
«Мой дорогой мальчик!
Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, насколько трудно старшим открываться перед молодыми. Особенно в таких случаях, как наш с мамой (хотя для меня она сама, конечно, всегда будет молодой), когда того, кому надо в чем-то признаться, очень любят. То, что мы совершили, я не назвал бы грехом (человек редко сознает за собой грехи), но, по мнению большинства людей, это называется именно так. Правда в том, мой милый, что у нас обоих есть прошлое, о котором я должен тебе рассказать, ибо оно, увы, глубоко затрагивает твое будущее. Много, много лет назад, еще в 1883 году, когда твоей маме было только