Читать интересную книгу "Окаянные гастроли - Ольга Валерьевна Чередниченко"

привычное и неотъемлемое, но ей никак не удавалось вспомнить, что именно. Она томилась на скатавшихся влажных простынях, должно быть, месяц. Определить точный срок представлялось задачей затруднительной, потому что время в ее новом больничном мире было странно искривлено. Но за дни и ночи, проведенные здесь, она выучила этот мирок наизусть, до оскомины, и теперь с тревогой ощущала свою неспособность опознать изъятый из него кусок.

Шурочка повернулась на левый бок, выпуталась из одеяла, села, терпеливо пережидая, когда комната перестанет плыть в ее глазах. Нащупала тапочки, тяжело передвигаясь, дошла до выхода из палаты и облокотилась о дверной косяк. Шлепки́! Ну конечно! Вот чего не хватало. Из коридора исчезла дама с близко посаженными глазками, которая с утра до ночи методично уничтожала журналом мух. Она делала это с таким трудолюбием, будто каждое убиенное насекомое записывалось на невидимый счет и сокращало ее пребывание здесь. Потрепанное и липкое на вид орудие убийства валялось теперь одиноким хламом на столике без хозяйки. Куда пропала дама с глазками? Неужели отработала норму прицельных ударов и демобилизовалась?

Шурочка диагностировала причину дополнительной тишины, но путешествие от кровати до двери предельно ее утомило. С тех пор как она заболела дифтерией, каждый вдох стал тяжелой работой. Дорога представлялась опасным и мучительным приключением. Тем не менее назад она не повернула. Вместо этого, бережно переступая и ведя ладонью по прохладной крашеной стене для страховки, направилась к любимому столику мушиной убийцы. Бред отступил всего пару дней назад, так что подушечки пальцев совсем недавно перестали ощущаться неисправными дирижаблями.

Шурочка еще вчера положила глаз на липкое и вылинявшее орудие труда пациентки с близко посаженными глазками – журнал. Она узнала рисованную маску на обложке. Никаких сомнений – это тот самый июньский номер «Театра и искусства», который Григорий Павлович купил в поезде из Ярославля и где было опубликовано роковое объявление о досрочном экзамене в Александринский театр. Шурочке пока нельзя было говорить, но она несколько раз жестами просила у дамы издание – только посмотреть.

Хотела своими глазами увидеть несколько зловещих букв и знаков препинания, из-за которых ее большой и яркий мир гастролей по всей Российской империи в компании талантливого и симпатичного антрепренера заместился тесным и едко пахнущим мочой больничным покоем. Но убийца мух – такая же немая, как Шурочка, – сделала вид, что просьбу ее не поняла. Возможность заполучить журнал представилась впервые и исчезнуть могла в любой момент. Вдруг дама не выписалась, а просто отошла в туалет или перевязочную. Так что Шурочка аккумулировала все немногочисленные силы и рванула вперед, мелко дыша, превозмогая головокружение и стараясь не обращать внимания на щекотно лившийся пот.

С каждым шагом тело становилось тяжелее. Дальний конец коридора вибрировал и расплывался, как в летнем мареве. Шурочка переживала, что хозяйка журнала вернется с минуты на минуту и выхватит замызганный «Театр и искусство» прямо из-под носа. Но приходилось делать обидные остановки – восстанавливать скудное дыхание. Последний метр до кресла она ползла уже на четвереньках, не заботясь, что ее могут увидеть другие пациенты или медсестры.

Наконец издание было у нее. Прошли долгие минуты, прежде чем Шурочка смогла сфокусировать зрение и пошевелиться. Сил на обратный путь не осталось. Она решила проинспектировать покрытый трупами и жидкостями мух журнал прямо здесь – в логове врага, каждое мгновение рискуя быть застуканной.

Возможно, ту даму действительно выписали. Она не помешала Шурочке пролистать издание ни первый торопливый, ни второй тревожный, ни даже третий обескураживающий раз. Объявления о наборе в Александринский в номере не было. Вырванных страниц тоже. Как и сомнений в том, что Григорий Павлович зачитывал тогда в поезде объявление именно из этого выпуска.

После Шурочка все-таки справилась с обратной дорогой до палаты. Повозила ложкой в гороховом супе, который принесли на обед. Уставилась в потолок, натянув до носа одеяло тихого часа. Могло быть несколько вариантов объяснения загадочной ситуации. Она перебирала их в голове один за другим, чтобы отвлечься от самого назойливого и правдоподобного. Еще раз: она ходила в Александринский театр, ее прослушал какой-то человек и сказал, что она недотягивает пока до их уровня. Что тогда это было, если не экзамен?

Шурочка села на скрипучей кровати и позволила себе наконец обдумать разгадку, которую безуспешно гнала из сознания все это время. Возможно ли, что она вообще не убегала из дома, не болталась с гастролями по всей стране в компании каких-то трагикомичных людей, не влюблялась в антрепренера и не пробовалась в Александринку? Что, если все это было галлюцинацией, плодом ее богатого воображения, бредом, вызванным дифтерией? Она лежала в инфекционном отделении явно не худшей петербургской больницы, куда не пускали посетителей ввиду высокой заразности пациентов. Ее палата была одноместной и более комфортной, чем у многих других. Кто, если не папа, оплачивал для нее покои?

Все больше допуская и развивая эту идею, Шурочка физически ощущала, как успокаиваются нервы. Она не предавала Григория Павловича и ставшую ей родной труппу, не срывала без предупреждения их спектакля в Казани ради своей александринской прихоти. Она не ссорилась с папой, и у нее по-прежнему была комфортная, устроенная и благообразная жизнь. Она даже, наверное, не влюблялась в задумавшего над ней какой-то опасный эксперимент человека. Если в кого и влюбилась, то в свою фантазию.

Часть души Шурочки, в которой еще недавно бушевал полный трудностей и, как выяснилось, выдуманный, но пестрый, динамичный и чувственный мир, понемногу стала сжиматься в черный комочек и покрываться паутиной. Шурочка наблюдала за этим внутренним процессом словно со стороны, а когда ей становилось больно, говорила себе, что все хорошо и правильно. Она тяжело заболела, но выжила, и в награду ей снова дана удобная, красивая и устроенная жизнь.

* * *

Вечером солнце, уходя с вахты, заглянуло в окно больницы и тронуло Шурочку за подбородок. Тогда только она сообразила, что уже давным-давно лежит без единого движения. Казалось, если шелохнется, крохотные ядовитые шипы встрепенутся внутри ее как взвесь от плохой воды на дне потревоженного кувшина. Иголки вонзятся в тело изнутри и станут нарывать, не давая забыть, что милый Григорий Павлович – ненастоящий. Значит ли это, что и чувство ее – выдумка? Как ни печально, влюбленность была вполне реальной, хотя и отравленной осознанием того, что объектом ее стал фантом.

Ну а чего она, спрашивается, хотела? Разве могло так случиться в настоящей жизни, что привлекательный, жизнерадостный, властный и самоуверенный мужчина достойного происхождения, талантливый актер, режиссер и антрепренер ответит ей взаимностью? Пусть без намерения жениться