Читать интересную книгу "Окаянные гастроли - Ольга Валерьевна Чередниченко"

побуждений.

Калерия махнула рукой:

– Помнишь, как он говорил на репетициях? Главное для актера – глубоко чувствовать. Большинство обычных людей живут как вялые зимние мухи. Я тоже жила как во сне после смерти сына. Заморозила чувства. Но он нашел мое самое больное место и ударил туда. Он меня разбудил.

Обе замолчали.

– Твоя теория выглядит как больная фантазия, – сказала Шурочка. – Но даже если предположить, что ты права. Метод его, получается, сработал. Ты ведь и правда стала лучше играть после того случая в Екатеринодаре. Почувствовала, как надо, своего персонажа Машу. Григорий Павлович тебя вырастил как актрису.

– Но какой ценой! Теперь, когда я не на сцене, не знаю, куда и деться от боли. – Глаза у Калерии намокли, она встала и пошла к выходу. –  Ладно, – добавила Калерия, взявшись за ручку двери и посмотрев на Шурочку глазами, полными слез. – Я просто хотела тебя предупредить, что он опасен. Не пускай его в душу, если не хочешь, как я. Чтобы он наследил там грязными сапогами, тестируя свои гипотезы. Не влюбляйся.

Шурочка хотела возразить, но Калерия устремилась прочь. Шурочка долго еще смотрела на дверную ручку. Ей не давала покоя мысль, что Калерия действительно выросла как актриса и сыграть такие слезы теперь ей по силам. Потом заметила, что гостья забыла пахнущую дождем и духами шаль. Или оставила специально, чтоб создать повод еще разок понастраивать против Григория Павловича?

* * *

Шурочка вцепилась одной рукой в горячую, колючую, пахучую шаль, а другой постучала. Снова видеть Калерию не хотелось совсем, но присутствие ее вещи в номере раздражало еще больше. Шаль была как шпион – расслабиться рядом не получалось. Калерия открыла без особого радушия. Она была не одна.

– Абонирует ложу в Большом театре! Ты подумай! – горячился сидящий прямо на столе Матюша.

Когда Шурочка тихо протиснулась в комнату, он замолчал, осмотрел ее с ног до головы, слез со стола и кивнул. Она осознала, что так и не переоделась – пришла как была после рекламного шоу в мокром, облепившем тело трико, с потекшим макияжем. Хотела отдать шаль и уйти, но Матюша продолжил:

– Я вот тоже, может, бывал в Большом. Но не в ложе, а на балконе. А рядом с таким мужиком в юбке, как эта Оловянишникова, даже в ложу бы ни за что ни сел. Мне другие по вкусу. – Матюша улыбнулся Шурочке и предложил ей стул.

– О ком это вы? – спросила она, рассеянно садясь.

Впрочем, ответ ее не слишком интересовал. Она вглядывалась в лицо Калерии и думала о другом – действительно ли Григорий Павлович так опасен, как та сказала. Да и едва Матюша предложил сесть, Калерия вырвала у Шурочки шаль, показывая, что гостью здесь больше не держат. Однако ответила:

– Оловянишникова – почетная гражданка Ярославля, местная знаменитость и вообще богатейшая женщина. Мне тут шепнули, она выкупила ложу в Волковском. Придет на наш спектакль. Если в этом городе кто и может оценить нашу игру, так это она. Я ею восхищаюсь! Муж у нее умер, а она ныть не стала. Переключила на себя его дела и преуспела. Растит одна десять детей. Управляет тысячами мужиков. Вот это энергия. Мощь!

Бесстрашие этой Оловянишниковой Шурочку действительно восхитило. Она даже подумала: надо ли бояться Григория Павловича, пусть он и вправду опасен. Если есть шанс стать лучше как актриса, если эксперимент его может сработать, в чем бы он ни заключался, чего же еще желать? За это можно заплатить чем угодно. Велика ли цена – разбитое сердце?

– Калерия, она не мощь. Она само зло, – помотал головой Матюша. – Ты вот знаешь, кто платит за корм для десяти ее личинок? За ложи эти, за богадельни, которые она открывает? Рабочие. И не чем-нибудь, а собственными жизнями, которые они кладут на ее производствах свинцовых белил. Это не мудрая власть. Это обычная эксплуатация. Покойный муж у нее, может, меньше зарабатывал, зато более гуманно. Главное ведь в жизни что? Правильно – забота о людях.

Матюша взял шаль, которую Калерия бросила на кровать, и укутал ею озябшие ноги Шурочки. Она благодарно кивнула ему, а сама подумала, что есть только один способ открыться актерскому росту. Поцеловать все-таки Григория Павловича в той сцене. Поцеловать как следует, по-взрослому, долго – как и указано в чеховской ремарке. Все к тому сводится. От судьбы не убежишь. Она не станет себя корить, что сдалась и стала позорищной, как предрекал папа. Ведь поцелуй случится не от развратности, а по делу – во имя актерского призвания. Отцу не в чем будет ее обвинить. Ведь он сам ради карьеры готов на все. Да и как он узнает?

Из этих размышлений Шурочку вырвала Калерия, грубо сдернувшая шаль с ее ног.

– Раньше я тоже думала: больше всего уязвимы те милые женщины, что благосклонно позволяют о себе заботиться, – заявила она, складывая шаль и убирая в дорожный сундук. – Но теперь я знаю. Когда женщина проявляет силу – это и есть самый истошный крик о помощи. Такая как Евпраксия Оловянишникова не может позволить себе попросить о заботе вслух. Иначе увидят мужики ее слабость и сразу распоясаются. Так что помощь более всего нужна той, которая упорно показывает обратное. Такая вот трагедия.

– Настоящая трагедия вовсе не в этом, а в отравлении свинцовыми белилами на заводах Проськи. Две недели ребята там поработают – и уже первые признаки. Живот болит, голова болит. С женщинами не могут, извиняйте. Да вообще работа скотская, вонючая. Чтобы получить белила, надо свинец обкладывать навозом или гниющей кожей животных. Фу. – Матюша скривился. – Истинный покровитель должен прислуживать сам тому, кому он покровительствует. Будь я на месте Проськи, я бы нормированный рабочий день сделал, технику безопасности, обеды.

Матюша вытащил из кармана яблоко, обтер об рукав, хотел укусить, но передумал и отдал Шурочке. Спор о заводах ей был не особенно интересен, и она блуждала в собственных мыслях. Яблоко взяла машинально, укусила, стала жевать.

Что, если Григорию Павловичу окажется неприятен ее поцелуй? Вдруг он что-нибудь другое имел в виду, говоря о той ремарке, а она все неправильно поняла? Но разве может быть неприятно? Ведь она молодая, красивая, чистая. Все так и было, но она будто не до конца в это верила. Снова в ней боролись двое. Одна часть говорила: ты умница и красавица, Шурочка, а Григорий Павлович будет счастлив твоему поцелую. Другая сопротивлялась: ты урод, поцелуешь его и опозоришься на всю жизнь.

Да ведь не просто так идет внутри