Читать интересную книгу "Окаянные гастроли - Ольга Валерьевна Чередниченко"

я имею в виду спокойную любовь без твоих выкрутасов! В последней жизни я, по крайней мере, любила своих детей. Уж этого ты отрицать не будешь? Для тебя же боль главное мерило! Так что можешь быть доволен. В жизни Николая Васильевича я ее хлебнула с детьми сполна. Сын был умницей, так похож на меня – амбициозный, трудолюбивый. Сумел стать офицером. Как ему шла форма! Ушел на войну с японцами и пропал без вести где-то в Порт-Артуре. Дальше все покатилось по наклонной. Жена не вынесла потери, он был ее любимцем. Угасла от черной меланхолии. Дочка Шурочка после смерти брата и мамы стала неуправляема. Выросла неблагодарной стервой. Ушла из дома мне назло, стала распутницей. Опозорила меня на все министерство. А я-то вкалывал ради нее. В грязь она втоптала все земные блага, что я добывал для нее кровью. Я ведь тоже потерял половину семьи, не она одна. Нет бы проявить хоть каплю сочувствия! Но можешь не сомневаться: после всего, что она мне сделала, я все равно ее любил до самой смерти. Я был готов простить и принять назад.

– Что такое, по-твоему, любовь? – спросил Учитель.

– Любить – значит делать! Жертвовать чем-то для другого человека. Николай Васильевич всю жизнь вкалывал ради детей. Это ли не главный показатель того, что он их любил? Когда я была им, я не бросала на ветер пустых слов – я доказывала чувство делом. Разве я не заслужила взаимности?

– Николай Васильевич любил ту благородную часть себя, которая трудилась для его же потомков. Но я согласен, это засчитывается. Только то, о чем ты говоришь, не вся любовь целиком, а лишь самый легкий ее компонент. Любить красивое, возвышенное, удобное – просто. Совсем другое дело – любить уродливое, зловонное, непокорное. Это уже душевный труд, а не физический.

– Какой же ты извращенец! Давай, расскажи мне о душевном труде, после которого я полюблю тот отвратительный шрам замогильного цвета. Тот самый, на брови большевика, который сначала с наслаждением меня пытал, а потом убил.

– Ия, милая. Но нет же никакого большевика. Да и меня тоже нет. Других не существует. Другие – это только твои проекции. Мы равно Я. Тот большевик был проекцией твоей ненависти к себе. Ты все это знаешь. Ты сама хотела себя наказать, разрушить – и вполне преуспела.

Ия посмотрела на Учителя без возмущения, скорее, растерянно.

– Да за что же я могла себя так возненавидеть? – прошептала она.

Учитель ничего не ответил. Он положил на стол четыре черных гладких камешка рядом с тремя ее белыми – миссию она все-таки не прошла. Поверить в себя требовалось не только в области карьеры. Поверить нужно было еще и своему сердцу – научиться любить по-настоящему, несмотря на страх и другую душевную боль.

Учитель стал спускаться по винтовой лестнице через люк в центре кабинета. Ия оцепенела от возмущения. Какое предательство бросать ее именно в ту минуту, когда с ее уязвимости слетели последние покровы. Когда она почти прямым текстом призналась, что признает правоту Учителя! Самое обидное, что поступок был абсолютно в его стиле.

* * *

Тошнотворная смесь всех видов духов, доступных провинции, забивала даже запах краски – новое здание Волковского театра открыли два года назад, но по-прежнему что-то доделывали внутри. За спиной у Шурочки гундосили, щелкали механизмами и, кажется, царапали гвоздем по стеклу работники сцены. Из зала она слышала плеск платьев рассаживающихся зрителей и отражение собственного голоса. Она пела ту самую «Чайку», как и перед каждым спектаклем труппы Григория Павловича. Но в этот раз ощущала себя такой малюсенькой, такой отдельной перед громадой зрительского чудовища, которое уставилось на нее двумя тысячами глаз. Золотой блеск и красный бархат кричали о том, что Ярославль – родина российского театра, хотя Шурочка и так ни на секунду не забывала, на какой статусной сцене выступала. Она будто застряла во рту у гигантской цыганки и страстно желала, чтобы этот рот запомнил ее надолго.

Потом занавес открылся, и Шурочка вошла в пространство уже самого спектакля, где время опять потекло иначе. Она хотела полностью отдаться роли, и у нее бы получалось, если бы не одна новая навязчивая мысль на краю сознания. Неужели и Матюшу она должна поцеловать? Ведь насчет их персонажей – Нины и Треплева – тоже есть у Чехова соответствующая ремарка про поцелуй, пусть и не продолжительный. Если уж одного, то и другого надо, по справедливости.

Но сцена Нины и Треплева просочилась сквозь пальцы, а Шурочка так и не решилась коснуться Ма– тюши губами. Ее вновь обуяла нерешительность. Будто собралась бежать марафон, но замешкалась на старте.

Едва она сладила с переживанием и смогла снова влиться целиком в русло роли, подступил тот самый эпизод в конце третьего действия. Уже засуетились коллеги из массовки, деловито укладывая чемоданы на повозку. Блистательный антрепренер и актер Григорий Павлович принялся искать свою трость. Тогда-то она и подошла к нему совсем близко, необычно близко, нестерпимо близко. Пространство и время сцены гулко сжались, и пьеса вильнула с проторенной тропинки в дебри. Шурочка отодвинула волосы, упавшие ему на лоб. Он схватил ее запястье и сдавил хищно, больно. Но вырваться почему-то не хотелось. Наоборот, пусть бы даже хрустнула эта рука.

Бинокли скрипнули, из зала пахнуло горячим коньячным дыханием, а потом все запахи и звуки ухнули в темноту. Театр замер. Расстояние между Григорием Павловичем и Шурочкой, между их лицами, между губами исчезло совсем. Ее подхватил вихрь колючей, кофейной, влажной, блаженной прохлады, свободы. Прошла секунда или вечность – театр вежливо откашлялся и крутанулся дальше вокруг них. После чеховской ремарки «продолжительный поцелуй», отыгранной в Волковском театре на грани шедевра и нецензурности, началось четвертое действие.

Потом были аплодисменты. Цветы. Зрители вызывали дважды. Григорий Павлович взял ее за руку на поклоне. Гулкое дыхание Матюши заработало поршнями где-то за плечом. Царапнул взгляд Калерии – жесткий, как порой бывал у отца.

* * *

Шурочка зажмурилась, вдыхала драгоценный дым самокруток и паровозов ярославского Московского вокзала. Хорошо и покойно было сидеть в вагоне второго класса вместе с родной труппой. Только рой чемоданов и шляпок тревожно гудел за открытым настежь окном. Иногда Шурочка отправляла в рот прохладную кисловатую клубнику, выбирая ее из кулька на ощупь – чтобы не столкнуться взглядом с антрепренером. Хотя посмотреть на него хотелось нестерпимо. Убедиться, что прощание с Ярославлем ему тоже дается чуть труднее, чем с другими городами. Что здесь не только с ней самой, но