один день, она становится еще сильнее, еще нестерпимее. Это кольцо страданий не должно было ни сжиматься со временем, ни расти – оно лишь подпитывалось болью, расширяясь, отравляя всех вокруг. Хитрая, неодолимая тьма, поглощающая все вокруг – даже то, что должно было оставаться вовне, то, что обещали тебе те, кто никогда не испытывал боли, подобной твоей.
Ты чувствуешь, что попал в ловушку, из которой не выбраться, и тебя больше ничто не заботит – ни то, как ты живешь, ни то, зачем. Если жизнь все равно закончится, к чему ее поддерживать?
Бутыль была перед ним, обещая то, что никто другой и ничто иное не могли ему дать. Поправ Божий суд, он уже не заботился о том, что с ним будет, если его застигнут врасплох. Если это случится, что ж – значит, он сумел продержаться дольше, чем считал возможным.
Он потянулся к бутыли, совсем как несчастная Аделина, одна в своей спальне с опущенными шторами, куда не проникал дневной свет, сделал первый глоток… Избавление, пусть временное, пусть иллюзорное, настигло его.
Адам Бервик рано вернулся домой – сбор урожая уже закончился, дни становились все короче. Уже посредине дня он ощущал, как ночь нетерпеливо ждет своего часа, когда умолкнут птицы и тени станут длиннее. С пахотой было почти покончено, работа в конюшне теперь сводилась к кормежке скота, и он с нетерпением ждал предстоящей смены времен года, а значит, передышки.
Благодаря ей у него будет предостаточно времени для чтения, столь важного для Адама – каждую зиму он перечитывал избранные сочинения Джейн Остен, иной раз «Гордость и предубеждение» – дважды за сезон.
Он сидел за кухонным столом с чашкой крепкого кофе и этой потрепанной книгой на столе и наслаждался сценой первого неудавшегося предложения руки и сердца с мистером Дарси, каждый раз дивясь его бесчувственности. Адам был совершенно другим, быть может, чувства его были даже слишком острыми. Он видел, как мистер Дарси, сам того не зная, копал себе яму, что становилась все глубже и глубже: «Неужто вы ожидали, что я сумею опуститься до уровня тех людей, в обществе которых вы пребываете? Что буду радоваться надежде на отношения среди тех, чье положение в свете настолько ниже моего?» Каждый раз Адам готов был умолять Фицуильяма Дарси остановиться и тем самым спасти себя от позорного унижения.
Адам любил переноситься в этот мир, где люди были честны друг с другом, и в то же время искренне заботились друг о друге, невзирая на происхождение. Там у мисс Бейтс всегда будет семья, чтобы с ней поужинать, а убитый горем капитан Бенвик найдет пристанище у Харвилла, и даже властные, черствые Бертрамы приютят Фанни Прайс.
Там слали друг другу письма, храня друг друга в сердцах и помыслах, невзирая на неодолимые расстояния меж адресатом и отправителем. Его удивляла подобная забота, глубокая и незыблемая, и он размышлял о том, как с наименьшим риском вырваться из тупика, в который загнала его жизнь.
– Опять эти очереди, сущий кошмар! По одному апельсину в руки, а они еще и горькие. На почте – для нас, кстати, писем нет – встретила Хэрриет Пэкхем. Сказала мне, что Аделина Гровер неважно себя чувствует, – почти торжествуя, провозгласила его мать, прошествовав мимо него на кухню и бросив на стойку продовольственную книжку, авоську с продуктами и свернутую газету.
– Я, конечно же, так и знала.
Поставила чайник, так и не взглянув на сына.
Адам знал, что книгу лучше отложить.
– Говорит, бедняжка все время лежит в постели. Доктор Грей сам не свой, переживает из-за того, что не смог спасти ребенка, и так часто ее навещает, что можно подумать, она его единственная пациентка.
– Быть может, сейчас для него она важнее всего.
Мать, стоявшая у плиты, обернулась и пронзительно посмотрела на него.
– А она хорошенькая. И чего это ты никогда на нее глаз не поднимал?
Адам отодвинул книгу подальше.
– Адам, мальчик мой, надо быть начеку. Ты должен найти того, кто о тебе позаботится. Я не вечная, знаешь ли.
Он знал – мать постоянно твердила об этом, и эти слова будили в нем ненависть. В них не было и следа заботы. С их помощью он не нашел бы ключ к счастливым мирам, о которых читал в книгах, – они лишь усиливали ощущение отчаяния, одиночества и загнанности в угол.
– Мама, Аделина Гровер никогда не заинтересуется кем-то вроде меня. Сейчас не лучшее время для того, чтобы говорить об этом.
– Как знаешь. Хочешь ты этого или не хочешь, но в деревне о тебе постоянно говорят, – мать пожала плечами, отрезав кусок хлеба и намазав его маслом. – Ты уже это недавно читал.
– Прошлой зимой.
– Ты слишком много читаешь, и все ее книги. Тебе бы развеяться, почаще бывать в Олтоне.
– Я и так туда езжу.
– В кино ты ездишь. Сидишь там в зале, совсем один, смотришь всякую романтическую чушь. Или читаешь – тебя от книг не оторвать, совсем как отца, – она пренебрежительно указала на томик на столе.
Сделав последний глоток кофе, он встал из-за стола.
– Куда это ты? – она принялась разворачивать принесенную газету.
– Вспомнил, что пообещал миссис Льюис помочь в саду, пока морозы не настали. Солнце сядет примерно через час.
– Мой мальчик, – одобрительно улыбнулась мать, погружаясь в чтение.
Аделина Гровер сидела у окна гостиной на импровизированной банкетке, которую сделала сама. Взяла половину найденной в саду старой двери на петлях, положив на глубокий подоконник и примыкающую батарею, накрыла толстым стеганым покрывалом и обложила подушками, и с тех пор часто сидела там в окружении книг. Но еще чаще она просто смотрела в окно, наблюдая за тем, как деревня живет своей жизнью.
Она понимала, что дела ее плохи. Понимала, что не позволяет себе полностью осознать то, что Сэма больше нет, гонит прочь все мысли о нем, как если бы он был где-то далеко, все еще на войне. Эта потеря далась ей нелегко, тяжко, не говоря о смерти дочери. Она не могла вынести этого, не могла принять случившееся так, как должно, и жить дальше. Эта слабость поразила ее – такую гордую, такую умную, и она никогда не задумывалась о том, что не справится с чем-то настолько важным и неизбежным. Но ей, по крайней мере, хватало ума делать вид, что все в порядке. Это стало своего рода игрой. Играя по собственным правилам притворства, она ощущала полную отрешенность от самой себя, той Аделины, что осталась в прошлом, и теперь дивилась