побежали им навстречу с носилками.
«Скорая» мчалась в Олтон по ночной дороге, и доктор Грей сидел рядом с Аделиной, одной рукой придерживая холодный компресс у нее на лбу, второй же сжимая ее холодную как лед ладонь. Больше он ничего не мог для нее сделать.
Доктор Говард Уэстлейк, хирург, давно работавший с Греем, был не так оптимистичен и сразу запросил доставку дополнительных пакетов с кровью из нового донорского банка Винчестерской больницы в восемнадцати милях отсюда на случай, если потребуется гемотрансфузия. Печальный опыт подсказывал им с Греем, что к подобным серьезным случаям стоило готовиться заранее, учитывая то, как далеко от них был хорошо оснащенный Хэмпширский госпиталь. Пока Аделину готовили к операции, Грею удалось поговорить с коллегой наедине.
– Думаю, это отслойка плаценты, – полушепотом сказал он. – Все признаки налицо: кровотечение, маточный тонус снижен, частота сердечных сокращений плода повышена.
Доктор Уэстлейк внимательно посмотрел на него.
– Вы думали о возможности родоразрешения там, на месте?
Грей покачал головой:
– Состояние плода ухудшалось. Матери грозит не меньшая опасность. Я счел госпитализацию необходимой.
Он немного помолчал, заглянув в операционную через узкое окно. Темно-русые волосы Аделины разметались по столу, ее лицо скрывала наркозная маска.
– Говард, вы согласны с тем, что необходимо немедленное родоразрешение? Все источники утверждают, что…
– Бенджамин, мы уже не раз говорили об этом. Вам известно мое мнение. Волноваться не стоит.
Доктор Грей кивнул, но выглядел настолько ошеломленным, что хирург сомневался, понимал ли тот смысл его слов.
– Бен, езжай домой, отдохни немного, ладно? Ночь будет длинной, но что бы ни случилось с миссис Гровер, утром ей понадобится твоя помощь. Мы позвоним тебе, когда все закончится.
Но доктор провел в больнице всю ночь – спать он не мог. Вернее, мог, если бы захотел. Просто сейчас он решил бодрствовать на часах у самой адской бездны, не давая Аделине сгинуть в ней. Она была так молода, и впереди ее ждала долгая жизнь. Что бы ни случилось, ее жизнь не должна была оборваться здесь, и он сделал бы для нее все возможное. Он ощутил, что в нем зарождается необъяснимая, всеобъемлющая жажда жизни.
Глава 9
Чотон, Хэмпшир.
Ноябрь 1945
С тех пор, как Аделина потеряла дочь, прошло больше месяца, и доктор Грей снова был у ее постели.
Он понимал, что боль ее утраты неизмерима. Жизнь разрушила все ее мечты и надежды, связанные с материнством, помогавшие ей пережить смерть Сэмюэля. Все, что ей оставалось, чтобы справиться с горем, – мысли о ребенке, который должен был стать для нее всем, и теперь у нее ничего не осталось. После многих лет практики доктор понял, что на долю некоторых из нас выпадают такие испытания, тяжесть которых по-настоящему не способен осознать никто вокруг.
Она снова держала его за руку, вцепившись в рукав его вечного пиджака, словно пыталась удержаться на самом краю пропасти.
– Я не могу больше терпеть эту боль. Вы должны мне помочь.
– Знаю, Аделина. Знаю. Она пройдет, но на это нужно время. Обещаю.
– Не надо мне лгать. Вы сами знаете, что она не пройдет никогда.
Она отвернулась, резко, почти враждебно отстранив его руку.
– Как это возможно, если у меня ничего не осталось, если я потеряла всех, кого любила? Как я буду с этим жить?
Теперь он смотрел ей в затылок.
– Никто не осудит вас за то, что вы вновь попытаетесь стать счастливой.
– Мне все равно, что обо мне думают, – бросила она. – Все, что имела, всю себя я отдала Сэмюэлю, а затем и ребенку. Я знала, как будет больно, но рискнула – и совершила ошибку.
Она рассмеялась странным, горьким смехом.
– Вы говорите так, словно пытались обмануть саму жизнь.
Она вновь взглянула на него.
– Разве нельзя? А как же вы сами? Ведете себя так, будто вам это под силу.
Он покачнулся, но не отвел глаз.
– Аделина, сейчас мы не обо мне говорим.
– Может быть, стоит?
– Аделина, у вас есть полное право на гнев и горе. Но не стоит направлять их на меня, ведь я – ваш врач и, надеюсь, ваш друг, так?
Она вновь отвернулась.
– Идет. Хорошо. Простите меня. Просто дайте что-нибудь, что угодно, чтобы я могла заснуть. Хоть ненадолго. Пожалуйста, в последний раз.
Порывшись в саквояже, он извлек крошечный пузырек, который захватил из кабинета, зная, что она вновь попросит его об этом, а он не сможет ей отказать. Про себя он молился, чтобы она не потребовала от него чего-то большего.
Он молча поставил пузырек на прикроватный столик и тихо вышел из темной спальни.
Шагнув за порог, навстречу багряному закату ранней зимы, доктор Грей побрел к дому, согбенный непосильной ношей ее горя и собственной беспомощности. Отчаяние и бессилие владели им с той самой страшной ночи в больнице и до сих пор не покинули его.
Хуже всего было то, что морфин, который он ей давал, тоже не мог ей помочь. Морфин помогал ей сбежать от действительности, притупляя чувства и заглушая голоса внутри. Вот и все, на что он был способен сейчас – поддерживать в ней жизнь, губя ее волю к жизни. Он не мог справиться с ее болью, не мог дать ей повода для того, чтобы жить, не мог излечить ее душевные раны. Думая обо всем этом, он пытался понять, на что же способен врач, столкнувшийся с таким убийственным горем. И в лучшие времена он пытался ответить на этот вопрос, но сейчас не стоило и пытаться.
Его медсестра уже отправилась домой, и, как обычно, его ждал пустой, одинокий дом. Бросив пальто и саквояж на скамью священника в прихожей, он медленно прошел в операционную, а оттуда – в свой кабинет, закрыв за собой дверь.
Оставшийся морфин был на его столе. Он не запер его в шкаф, как следовало, – просто взял столько, сколько требовалось на один прием. Дверь в кабинете он оставил открытой, словно надеялся, что кто-нибудь украдет бутыль, пока его нет дома.
Он сел за стол, взглянул на бутыль с прозрачным содержимым. Он всеми силами пытался избежать этого, и тысячу раз находил все новые и новые предлоги. А затем находилась пара веских причин снова взяться за нее. В его собственной голове еще не угасли голоса, напоминавшие о жене, о коллегах – докторе Уэстлейке, преподобном Пауэлле, которым он открылся. Никто не предупредит тебя о том, что когда боль становится столь невыносимой и ты скорее умрешь, чем сумеешь прожить еще