Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

направление — аполлоническо‐гегелевское работало на тотальное, революционное разрушение христианской государственной традиции. С помощью него создавался тоталитаризм системы, особого государственного порядка с «чистым модерном», не имеющим примесей христианства. Другое, дионисийско‐ницшеанское направление видело в мировой (тотальной) войне главное средство разрушение христианской Церкви, мешающей модерну состояться. Этот интеллектуальный проект (в отличие от народного — гегелевского) опирался на тоталитаризм идеи, лозунга, призыва. То и другое направление интеллектуальной западной мысли создавало в целом большую идеологию, направленную на радикальное, тотальное очищение модерна от христианской традиции. При этом оба направления апеллировали к греческой античности — к образам Аполлона и Диониса, которые через актуализацию дискурса о них (пробуждение ото сна рациональности и мифа) должны были «клин выбить клином». То есть одна традиция (античная) должна была выбить клин христианской традиции и тем самым обеспечить господство модерна. В этом случае модерн не совсем освобождался от традиции как таковой, а лишь от христианской традиции. Союз с христианской традицией заменялся на союз с античной, языческой традицией.

Гегелевский и ницшеанский проекты относятся к европейской и даже шире — западной — мыслительной (философской) мысли, формировавшейся на европейской христианской почве. Гегель был представителем немецкого протестантизма, и его проект очищения модерна от религиозности был протестантским по духу проектом. Идеи «тотальной войны» и «революции» с этого времени становятся целеполагающими для западного капитализма, расчищающего себе путь не в одной стране, а в целом мире. И это была общеевропейская заявка на новый мировой порядок, в основу которого было положено невиданное до той поры в истории насилие — механизм тотального принуждения. Но теория теорией, а практика практикой. Вторая мировая война стала подлинным откровением и даже шоком для Запада; война и революция, которые должны были двигаться параллельно, на деле же столкнулись лоб в лоб, причем столкнулись как два смертельно ненавидящих друг друга врага. И причиной этого стала инкорпорированная в Россию революция, в ее западном варианте. Россия в своей истории знала только народные формы бунтов — разинщину и пугачевщину, здесь же были задействованы интеллектуальные силы, политические партии и немалая западная помощь. То, что революция в России осуществилась в западных формах — как реализованная идея — и дает нам повод сказать об инкорпорации революции. Хотя сами по себе духовные и социальные нестроения и катаклизмы, конечно, в России присутствовали, но они не подразумевали столь радикальную форму их завершения.

Предполагался, судя по всему, другой путь развития событий. Первая мировая война проверила на крепость всех ее участников (но Запад к этому долго и тщательно готовился!), и тогда же был запущен механизм революции, в ее западном варианте, как продолжение тотальной войны на уничтожение. Революция лишь переносила акценты с внешнего фронта на внутренний. Поначалу всё складывалось по плану; второй фронт революции, открытый против противника в лице России, действительно оказался эффективным, но потом начались неожиданности. Революции случились и там, где не предполагались. Но дальше неожиданностей стало еще больше. Революция, которая рассматривалась как средство тотального разрушения внутреннего строя любой страны, в России актуализировала мобилизационные и модернизационные процессы, и страна стала постепенно укрепляться и усиливаться. По западным схемам, если и предполагался второй акт новой мировой войны, то опять же — в два действия: опять тотальная война (но именно война против другой войны), а на второе действие для наивного противника — революция. Но на деле получилось все иначе; выдрессированная бойцовая собака по имени Революция вдруг обратила свою агрессию на хозяев, и война началась в одно действие, и противником «войне» должна была стать не другая безыдейная «война», а «революция» — военно‐идейная (идеологическая сила). Вот почему на Западе, начиная со второй половины 1920‐х годов, когда стало очевидно, что Россия не пала под обломками революции, начинает вызревать идея придания тотальной войне идейного (идеологического) характера. Поэтому фашизм следует рассматривать как сознательную смену парадигмы ведения тотальной войны.

Поражение Запада во Второй мировой войне ударило в первую очередь по престижу того фундаментального плана, который был связан с проектами «войны и революции», и с этого кризиса начался пересмотр стратегий. Точнее сказать, ситуацией с кризисом мировоззрения воспользовались на Западе левые и самые разные антифашистские силы, которые и стали разрабатывать свой проект чистки модерна. Но поскольку такие проекты не делаются наспех и за короткое время (проект Гегеля/Ницше осуществлялся почти столетие, в течение которого трудились сотни немецких интеллектуалов), то нужно было придумывать нечто необычное. Таким необычным, как нам видится, становится идея отказа от модерна как такового, как дискредитировавшего себя суперпроекта, должного, по этой логике, уйти в прошлое. Ни рационализм, ни миф более не интересуют эту группу интеллектуалов, и вообще их не интересует пространство как концепт очищения модерна; их не интересует человек как цельное существо, связанное рационально или мифически с этим пространством, их интересует только человек изнутри, человек в его сознании и подсознании, т. е. душа человека. Целью этого, ставшего господствующим направления становится подготовка суда над модерном и человеком модерна, только суда и более ничего. «Модерн должен быть разрушен», — словно звучал призыв в работах этих авторов — Ж. Деррида, М. Фуко, Г. Башляра и т. д. Осуществляется масштабная критика антропоцентричного мышления, все время говорится об опасности антропоцентризма, ставится цель уйти от философии субъекта.

Несомненно, что это было наступление на христианские корни философии, но с других, нежели у Гегеля, Ницше или Хайдеггера, позиций, не с идейных, а субстанциональных. Как ни циничен был антихристианский бунт Ницше, но он все же не задевал цельности самого человека, цельности, дарованной ему христианством. И как ни глубок был уход в экзистенцию М. Хайдеггера, отрывающий христианина от христианской почвенности, но все же это был, с точки зрения христианства, грех эгоизма, сосредоточенности на своем «я», а не смысловое и тотальное его разрушение. Структурализм и феноменализм рушили всё экзистенциальное ядро человека, все его устои и скрепы и выносили смысловую доминанту существования личности вовне. Знание отныне объявлялось той областью, которая заменяет самого человека. Актуальной становилась вообще область, лежащая вне человека и радикально влияющая на него — область гетерогенного, отличная от гомогенной области, — то, чем жил модерн. Важно отметить, что суд над модерном велся достаточно пристрастно. Указанных философов интересовал не вообще европейский модерн, начиная с 1500 г., а модерн последнего времени, тот, что проявил себя так агрессивно и антигуманно в XX в. Но вынося суд модерну эпохи господства фашизма в Европе, эти философы на деле судили весь модерн, как ущербное мировоззрение и ущербный порядок бытия.

Вместо прежних глобальных тем «рационализма» и «мифа» на первый план в качестве смыслового целеполагания человека и общества