Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

над людьми. Так нам видится причина нелюбви Л. Н. Толстого к Церкви и государству. А быть пророком (хотя бы светским), как считал, очевидно, Толстой — это все равно служить церковному делу, а значит косвенно — и государственному.

Ни в одном своем сочинении, художественном, публицистическом, в дневниках (даже тайном), в обильно‐многочисленных письмах к корреспондентам Л. Н. Толстой до конца не раскрывает своей правды о смерти, о страшной зависимости от нее, о невозможности победить до конца эту глубинную язву. Для публики и отчасти для определенного душевного спокойствия он написал в 1887 г. философскую работу «О жизни», назвав ее вначале «О жизни и смерти», где подробно разъяснил, что смерти можно избежать, если честно и по‐доброму служить высшему благу — жизни. Служение нравственной истине освобождает человека от смерти, поскольку человек заново — духовно — рождается. Однако это был очередной самообман (хотя писатель до конца жизни и относил эту работу к числу главнейших), потому что, как в пушкинской сказке «О мертвой царевне и семи богатырях», злая царица не могла примириться с тем, что кто‐то на свете «и красивей и милее». К тому же если об этом тебе напрямую говорит «зеркало» — знаток этого вопроса. А вокруг Толстого жили не только его потакальщики, но и внутренние обвинители его отношения к Церкви, вере и таинствам. И первым из них была его супруга — Софья Андреевна, никогда не прерывавшая церковной жизни[1253]. Да и совесть писателя не оставляла Толстого в покое до конца его дней.

К тому же написанное им являлось умозрительной истиной, логически доказываемой; а на свете, как прекрасно об этом знал писатель, существовала не умозрительная истина, а жизненная практика (благодаря Церкви и церковным таинствам крещения и причастия святых Христовых Таин) соединения с Богом и через это — возможность обретения не умозрительного бессмертия, а реального спасения души. Она‐то и была тем, кто постоянно говорил (как в Пушкинской сказке «О мертвой царевне и семи богатырях») «злой царице» о существовании более прекрасного существа, чем она. Отсюда и проистекала такая ошеломительная ненависть Толстого к Церкви, которая позволяет любому человеку — богатому и бедному, крестьянину и императору, бывшему разбойнику и всю жизнь прожившему в пустыне подвижнику, обретать бессмертие. Он — Толстой — за это «бессмертие» должен был платить своим величайшим талантом; зарыть его в землю, опроститься, отказаться от очень многого, мучительно размышлять многие десятилетия о тайне бессмертия, потом неустанно трудиться ради него — и не получить его! Это несправедливо, считал Толстой. И вот здесь мы подходит к той тайне, которую писатель тщательно скрывал и на тему которой никогда прямо не высказался со своей исповедной толстовской прямотой. И все же она задокументирована. В том же произведении «О жизни», в тех же дневниках. Все начинается с нескрываемого писателем культа эгоизма. Вот как Толстой понимает жизнь в свои уже пожилые годы: «Живет всякий человек только для того, чтобы ему было хорошо, для своего блага. Не чувствует человек желания себе блага, — он и не чувствует себя живущим»[1254]. А вот что он прямо пишет в 1907 г. в дневнике об эгоизме: «Осуждают эгоизм. Но эгоизм — основной закон жизни. Дело только в том, что признать своим „ego“: свое сознание или свое тело, или, вернее, свое духовное или телесное сознание»[1255]. Из эгоистичного отношения к жизни у Толстого рождается эгоистичное отношение к смерти. Эгоистичное понимание жизни, где жизнь — это не «мы», а «я», и автоматически приводит к эгоистичному отношению к смерти. Смерть должна также иметь личное подчинение человеку, в данном случае Толстому, как ему подчинена жизнь, во всем ее блеске и великолепии. А смерть не хочет подчиняться, и для Толстого — рационалиста до мозга костей — непонятно, почему ему — великому Толстому — она не подчиняется. На разрешение этого вопроса Толстой потратил всю свою жизнь. Хотя и не сразу, произошло принятие данного рокового решения. Как литератор, поначалу он стремился двигаться в сторону реализации пророческой миссии, как того и требовала в России писательская стезя; но потом — началась борьба таланта и тех особенностей морального устроения, что определяли характер толстовского мировидения с детства. Талант, на волне успеха «Севастопольских рассказов», потом эпической «Войны и мира» — звал писателя вперед к вершинам пророческого служения, к истинам, завещанным Пушкиным и Гоголем, но Толстой добровольно, по гордости своей, отказался от этого пути. Между тем, как отмечал А. Ф. Лосев в биографии В. С. Соловьева, вопросы, которые ставил Достоевский, как пророк, не могли понять до конца его современники (даже такие, как Вл. Соловьев); они могли лишь задумываться и размышлять над этими трудными вопросами, чтобы разрешать их вместе с жизнью, во времени. Вот цитата из Лосева по этому поводу: «Да и то необходимо сказать, что учение о святости материи у Достоевского было для того времени огромным прозрением. Убийство старухи Раскольниковым исключительно ради переживания чувств убийцы; жуткий переход от крайнего индивидуализма и эгоизма к всеобщему деспотизму и общественно‐политическому абсолютизму (вот где нужен был бы пророческий литературный голос Льва Толстого! — О. К.); кирилловщина, ставрогинщина и шиголевщина; разговор Ивана Карамазова с чертом; самая смрадная сексуальность и падение ниц перед чистотой и святостью материи и женственности; целование земли и поучение старца Зосимы — вся эта невероятная смесь тончайшего интеллектуализма, интимнейшего иррационализма, острейшего ощущения мифологизма и ничего из этого никто ни в России, ни в Европе не видел у Достоевского в 70‐е годы»[1256].

В этом же русле мог бы работать и Л. Н. Толстой, не как разрушитель традиции и веры, а как созидатель и укрепитель ее. К. Н. Леонтьев признавал за Толстым гораздо больший литературный талант, чем у Достоевского, числил также за ним целый ряд тем, которые мог бы раскрыть блестяще только Толстой[1257]. И если бы Толстой действовал как пророк, а не примитивный нравоучитель и хулитель Церкви, то многие вопросы, не учтенные Достоевским, могли бы быть озвучены и также получили бы другой общественный и духовный статус. Художник М. Н. Нестеров, писавший портрет Толстого и живший в Ясной Поляне, отметил в своих мемуарах «озорство мысли» того, как одно из главных его качеств. Также он говорит о «нигилизме» Толстого, «сентиментальном мистицизме» и «яростном рационализме». Вместо пророческого «спасения человека», раскрытия перед ним грядущих опасностей Толстой сам заводит людей в дебри своих мечтаний и прихотей: «Сколько эта барская непоследовательность, „блуд мысли“, погубили слабых сердцем и умом, сколько покалечили, угнали в Сибирь, в Канаду, один Господь ведает! А все ведь так мило, искренне, при