Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

или 1993 г.? Пространство ГУЛАГа открыто; и кто и когда его закроет, неизвестно.

«Архипелаг ГУЛАГ», — книгу, поначалу не должную (по возможностям автора охватить весь спектр проблем лагерной жизни) стать пророческой, таковой сделали многочисленные письма корреспондентов, вал откликов, комментариев, новых случаев, который обрушился на Солженицына после публикации рассказа «Один день Ивана Денисовича» в «Новом мире». И писатель оказался готов воспринять эту информацию и облечь этот пафос и колективный голос зэков в особые масштабные литературно‐художественые формы. В этой связи чрезвычайно важна оценка Солженицыным своего лагерного опыта: как проклятия или благословения Бога? Сам писатель свидетельствовал: «Свои одиннадцать лет, проведенные там, усвоив не как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир…»[1265]. На любви к «уродливому миру» и был выстроен «Архипелаг ГУЛАГ».

Еще до присланных корреспонденций Солженицын бредил общей структурой будущей большой книги о лагере, ее сложной архитектоникой и огромностью тем и сюжетов. Уже тогда он понимал, что это будет не роман и не повесть, но что‐то очерковое, хотя и не столь легковесное. Думается, писатель не решился утяжелить подзаголовок «Опыт художественного исследования» еще словом «исторического», потому что посчитал, что и слова «исследование» будет достаточно. Таким образом, вся художественность этого произведения была условной, она лишь снимала утяжеляющее текст подробное и масштабное (с нередким уходом в историю) изложение фактов гулаговской действительности. Но именно художественность позволила решить, судя по‐всему, главную задачу — показать образ ГУЛАГа целиком, как страшное чудовище во всей его эстетической безобразности, о чем писал В. К. Тредиаковский: «Чýдище óбло, озóрно, огрóмно, стозéвно и лáяй».

Эта книга очень похожа на дневник, полный глубоких размышлений «для себя»; есть здесь что‐то от энциклопедии, куда автор собирает всё доступное по лагерной теме; напоминает она и исторический очерк, с минимумом справочного аппарата, с облегченным для широкого читателя текстом. Но все же в первую очередь, для самого автора — это «подробная записка» для потомков, крик души человека из прошлого: «не забудьте», «не ходите больше этим опасным для человечества путем», «не прикасайтесь к моим помазанным» (в данном случае речь идет об уникальности и даже святости человеческой жизни и свободы). Как писатель строит «Архипелаг»? Переведем формализованный язык на язык символики. Все три тома книги можно поделить на три больших темы: 1) Организаторы ГУЛАГа; 2) Насельники ГУЛАГа; 3) Пространство ГУ-ЛАГа. Внутри первой темы заметно выделение а) статических характеристик — лагеря как фабрики смерти, или же как вида промышленности; и б) динамических характеристик — коммуникационные характеристики лагерной системы. Вторая тема также состоит из двух частей: а) антропология лагеря, раскрываемая в основном через тему «телесность в лагере»; б) психология в лагере, куда входит все, включая и духовную жизнь. Третья тема, апеллирующая к пространству, имеет тоже две части: а) формотворчество ГУЛАГа; б) вектор развития пространственных форм.

Посмотрим, как работают эти структуры друг на друга. Организаторы производства ГУЛАГа сопрягаются у автора с понятием «машина», насельники — с «душой», пространство — с формой и направлением движения. Итак, машина — душа — движущаяся форма. Машине нужна душа и движущейся форме нужна душа. И то, и другое заинтересовано в душе. Машина и движущаяся форма странным образом близки друг другу; последняя очень напоминает машину, ведь та тоже — «движущаяся форма». Но чем же они тогда различны? Что делает их разными, хотя и стремящимися к одной и той же цели — к душе? Разными их делает, как это ни странно, не они сами, а душа. Только она и позволяет понять, что эти две ипостаси не одно и то же. А это говорит о том, что разница их не качественная, а количественная. Они просто 1 и 2. А вот душа — это нечто другое. К ней, а не друг к другу стремятся машина и движущаяся форма. Душа является подлинной реальностью, истиной, которая и притягивает неистинные сущности.

Наличие подлинности символично; ее одолевают с двух сторон две количественные силы, причем одна из них уже показала свое машинное лицо, а другая пока скрывает, поскольку она еще «вектор», она не участвовала в некоей практике, где душа принуждалась жить расщепленной (на гендер, возраст, профессионализм и т. д.) телесной жизнью, отдельной от души. Что будет далее, вопрос пока открытый, но он ставится в романе не как вопрос праздный и риторический, а как вытекающий из подлинного знания лагерной реальности. Эту двойную атаку на душу, по Солженицыну, можно было ощутить уже тогда, в лагере. Уже там душа атаковалась неподлинными сущностями с двух сторон, из настоящего и из будущего. Но атака из будущего была скорее виртуальна, поскольку под нее не было выстроено ничего подобного «машине», она лишь грозила и показывала на то, что она есть и будет.

Такова, на наш взгляд, реальная мифология книги «Архипелаг ГУЛАГ», за которой стоит А. И. Солженицын как пророк, хотя и светский пророк, который описывает будущую катастрофу, исходя из глубокого видения настоящей катастрофы. Религиозный пророк дал бы в этом случае некую «апокалиптическую картину», полную «громов и молний»; писатель же формирует образ будущего, исходя из антропологии человека, ориентируясь на душу человека.

Учительствующая линия у А. И. Солженицына

Роман «В круге первом»

Это направление мысли и мировоззрения опирается, прежде всего, на толстовство, где в основе лежит отказ от пророческого служения в угоду учительству, моральному назиданию, обличению несовершенного настоящего. Собственно, только в одном своем произведении Солженицын поднимается до пророческого уровня — в «Архипелаге ГУЛАГе», во всех же остальных он учительствует. В особенности это проявляется в романах «В круге первом» и «Раковый корпус».

Писатель видел в народе две силы: а) одна поддалась советской власти и стала рабски покорной ей, была обработана идеологически и сама стала участвовать в советизации общества; б) другая была настроена оппозиционно к советской власти, но характер этой оппозиционности оказывался очень разным; от прямой «белогвардейской» враждебности до простонародной, крестьянской глухой оппозиции колхозным и прочим реформам, т. е. от единичных форм до массовых — народных. Дальше логика писателя такова: при благоприятных условиях (наступления немецких фашистов на страну) вся часть оппозиционных сил готова была включиться (вместе с немцами) в силовое противостояние советской власти. То есть Солженицын настаивает на том, что власовскими настроениями была проникнута вся оппозиционная группа, от единичных не-примиренцев до простонародной русской многомиллионной массы.

Однако для тех ученых, кто работал по теме трансформации социальных структур в советское время и особенно в 1920–1930‐е годы, совершенно очевидно, что это не так. Во внутренней России в эти годы сохранялась немалая