Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

для реализации неких фундаментальных идеологических государственных проектов, мы связываем уже с протестантской традицией. То есть эта традиция уже не пророческого толка, а учительского[1247]. Для нее еще характерна остро ощутимая тема смерти. Светские пророки в рамках католической принадлежности имели церковно-христианское понимание смерти. Светский учитель в рамках протестанского мировоззрения во многом по‐светски уже относился к смерти, опирался на психологию и формальные достижения в жизни (успех в бизнесе, количество добрых дел и т. д.). Вот почему именно в протестантской традиции так интенсивно стала работать философская мысль в поисках выхода из тупика, и здесь, в конце концов, складывается определенная идеология, формирующая и контролирующая пространство модерна.

Юрген Хабермас считал, что Гегель первым из европейских мыслителей увидел модерн как философскую проблему. То есть проблему «настоящего», «современности», «актуальности» он сделал философской. Для Гегеля, как отмечал Хабермас, «соотнесение себя с настоящим» начинается с 1500 г., с начала Ренессанса и Реформации. Тогда появилось «Новое время», новый отсчет жизни. Но говорить об этом стали только с XVIII в.[1248] Для Гегеля появление «Нового времени» связано с выделением рационализма. «Рационализм — это демифологизация, высвободившая профанную культуру из распадающихся религиозных картин мира»[1249]. В результате рационализации произошло обмирщение западной культуры и стало развиваться современное общество. Но искомый термин модерн появился позже, в начале XX в., в трудах другого немца — М. Вебера. Этот автор определил модерн как западный рационализм. Но далее, в свете критики модерна, — поскольку вместе с определением его в качестве модерна сразу же наступила пора постепенного низвержения этого идола западного мира, — философская мысль стала работать на утверждение замены его другим механизмом работы с настоящим, а именно — мифом. Трудами Ф. Ницше миф пришел на смену рационализма, что открыло дорогу и новой жизненной реальности; настоящее стало видеться уже не в свете модерна, а — постмодерна. Ю. Хабермас отмечает, что потеснил модерн, конечно, не философский дискурс Ницше (его роль была в другом — в описании новой реальности), а процесс модернизации. Это направление, связанное с оптимизацией во всех областях жизнедеятельности: в производстве, политической сфере, национальной области, в области городских коммуникаций, школьного образования и религиозного мира. Эта деятельность «разрывает связи между модерном и историческим контекстом западного рационализма», т. е. открывает дорогу постмодерну.

Еще важно отметить, в свете этих изменений, что модерн понимался и развивался в контексте эстетического к нему отношения, а если говорить точнее, критического эстетического отношения. И Гегель, и Вебер, и Ницше, и вслед за ними Хайдеггер выступают не апологетами модерна, а его критиками; и критика осуществлялась с эстетических позиций — соответствия и несоответствия нормам красоты. Рационализм и миф — разные ключи к настоящему, но к подлинному настоящему, за которое нужно бороться. Гегель, как апологет рационализма, очевидным образом вел полемику с христианским государством. Его задачей было — «разбудить рациональность», ввести ее в рамки «аполлонические», в рамки твердых норм и узаконенных мер, что, на его взгляд, возможно лишь в рамках античной традиции научной мысли, а не христианской. Критика Гегеля, по большому счету, не является сухой критикой, это скорее «крик» рационалиста, чтобы другой рационалист проснулся, чтобы проснулись все рационалисты и рационализм победил. Это невероятно агрессивный напор мысли, бьющей в одну точку и имеющей четко выверенную цель. Гегель не призывает к революции, он ее делает, абсолютизируя настоящее и не оставляя ни одного шанса для традиции. Таким образом, обращение Гегеля к философии модерна оказывалось не каким‐то бескорыстным актом философа‐чудака, занимающегося абстрактными истинами, а мыслителя, одержимого идеей модернизации настоящего через его идеологизацию. Философские идеи Гегеля — это первый продукт под названием «идеология» — идейного средства подчинения настоящего. Светскость, освободившаяся от «религиозного плена», а точнее ставшая автономной с началом Возрождения, с начала XVI в., не испытывала нужды в революционных переменах, в освобождении «от плена религии», поскольку не чувствовала себя находящейся в плену. Автономность делала ее самодостаточной и независимой, потому что религия не ограничивала ее свободы, находясь в отдалении. И только через три века после провозглашения автономии светскости возникает проблема закрепить эту автономность радикальным способом, порвав связь с материнским лоном христианской религии. И этот шаг делает протестант Гегель накануне того экономического рывка в капитализм, который готова была уже совершить Западная Европа и Америка.

Именно так расценивает, например, К. Поппер деятельность Гегеля, открывшего дорогу К. Марксу и целому направлению, действующему радикально революционно в отношении старого — церковного — мира и утверждения взамен ему воинствующего атеистического. Поппер называет Гегеля и Маркса лжепророками, потому что они были врагами «открытого общества»[1250]. Конечно, врагами в государственной сфере. Но и «открытое общество» К. Поппера, если проводить дальше «прямую», тянущуюся от Вебера, Ницше и Хайдеггера, — не было образцом для подражания.

Ф. Ницше, век спустя после Гегеля, начал критику модерна, теперь уже справа, как общества, где христианская Церковь в своей ипостаси и наличности оказывалась главным препятствием для подлинно модернового общества. Конечно, Ницше не призывал к революции, не актуализировал (будил) рационализм, но он взялся за побудку мифа как церковной альтернативы. С такой же, как у Гегеля, настырностью и сосредоточенностью на точке кипения, этот немецкий мыслитель занялся поисками в дохристианском прошлом необходимого ему материала для вдохновения. Конечно, опять это была античная Греция, столь любимая немцами за свой несравнимо богатый философский дискурс. Ницше берет из античного греческого мира образ Диониса, умершего, но, по греческим мифам, должного когда‐то воскреснуть. Контаминация с Христом вполне очевидна. Путь, которым Ницше предлагает идти, был связан с появлением человека, необремененного христианскими комплексами и мотивациями. Сам себя Ницше считал служителем Диониса и своих последователей предлагал считать таковыми же. Он подсказывал то, как могут эти люди, наполненные дионисическими энергиями, реализовать свои цели только в рамках понятия «воли к власти». И «Ницше развивает понятие модерн в плане теории власти»[1251]. Речь идет о движении в сторону особой войны, тотальной, всеобщей, той, что в XX в. получила название мировой. Главное здесь было «разбудить миф», и тогда он сам овладеет массами, они же в дионисийском экстазе сметут христианскую Церквь, что и приведет, в конечном счете, к выполнению главного условия для воскресения Диониса, главного бога для дионисийцев.

Подведем итог критическому наступлению на модерн (слева и справа) со стороны западной интеллектуальной элиты, от Гегеля до Ницше и его главного последователя Хайдеггера, открыто приветствовавшего фашизм и Гитлера как нового дионисийского мессию. Рационализм и миф в принудительном порядке активизировались (пробуждались ото сна) и включались в создание тотального механизма власти над настоящим, чтобы очистить модерн от всех ненужных связей (с христианством) и примесей. Одно