Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

одинаковой готовности смаковать „веру“ умного мужика Сютаева и „вошь“ на загривке этого самого Сютаева»[1258]. Этим своим подходом — не‐пушкинским, псевдонародным — Толстой увлек за собой и множество других дарований своего времени в самых разных областях жизнедеятельности. И здесь необязательно было исповедовать толстовство, как сектантское вероучение, здесь было важно воспринять антипророческий дух толстовства, дух, не желающий служить ни Церкви, ни государству, а только народу, в его толстовском понимании.

В дореволюционной России линия пророческая и учительская (лжепророческая), морализаторская не слились в одно, поскольку сами рамки модерна не позволяли это сделать. Но ведь и лжепророческая линия — это тоже явление непривычное для модерна, это некое исключение из правила, появившееся на пророческой почве как следствие метаморфозы, произошедшей с одним из самых крупных представителей пророческой линии. Но, очевидно, в воздухе уже создавалась такая атмосфера, которая способствовала этим переменам, так что чуткому к процессам упрощения К. Н. Леонтьеву было ясно, что дело здесь в падении приоритета эстетического принципа в пользу этического. В его системе: эстетика созидает, этика разрушает, эстетика усложняет мир, а этика в господстве своем упрощает. И в данном случае моралист Л. Н. Толстой закономерно выступает как разрушитель мира, который он редуцирует своими интеллигентскими схемами и моральными догмами. Таким образцом разрушения стала и история России, написанная Ключевским, мода на которую и спрос на которую был чрезвычайно высок.

Пророческая линия у А. И. Солженицына

Анализировавшая нобелевскую речь Солженицына Т. Лопухина‐Родзянко говорит о мировоззренческом идеале писателя, который воплощался в триединстве Истины, Добра и Красоты[1259]. Пока эти три ипостаси разделены, нет подлинного существования ни первого, ни второго, ни третьего. Но соединение их, по мысли Солженицына, происходит в Искусстве, т. е. на платформе Красоты. Так он объясняет фразу Достоевского «Красота спасет мир». То есть Солженицын сознательно развивал в своем творчестве обе линии — этическую и эстетическую и дополнял ее духовной (ипостась Истины), что, очевидно, надо связывать с пророческой деятельностью. Но ведущей деятельностью, как следует из нобелевской речи писателя, являлась все же не пророческая, а учительная деятельность, линия, начатая в свое время Толстым.

Конечно, мимо фигуры Достоевского, «самого великого из русских» для Европы и для Запада в целом, Солженицын не мог пройти. Точнее сказать, не мог просто ограничиться только уровнем художественнго влияния на себя великого классика[1260]. Нужно было продолжить деятельность Достоевского во всех ее ипостасях, и в первую очередь пророческой. И переклички, действительно, просматриваются, как отмечали многие исследователи творчества Солженицына. Один предупредил русское общество о грядущем ГУЛАГе, другой — пережил и описал этот ГУЛАГ в его историческом воплощении. Сближала и арестантская судьба, как и то непонимание и отвержение, которые следовали вслед за шумными овациями и успехом. Солженицын претендует на включение в эстафету, исходя, конечно, не из банального тщеславия или честолюбия, а из ответственности перед Богом за порученное ему дело. Солженицын хотел быть «анти‐Лениным», как говорил о. Александр Шмеман, записывая в свой первый дневник разговор с писателем от 30 мая 1974 г. «В минуты гордыни я ощущаю себя действительно анти‐Лениным. Вот взорву его дело, чтобы камня на камне не осталось… Но для этого нужно и быть таким, каким он был: струна, стрела… Разве не символично: он из Цюриха — в Москву, я из Москвы — в Цюрих…»[1261]. Задача «вернуть народ на круги своя», действительно не просто писательская, а именно пророческая[1262].

Итак, берем за основу ту точку зрения, что «Архипелаг ГУЛАГ», как и все произведения, связанные с этой темой, писались в рамках «эстетической парадигмы», в которой субъектом действия становится суть человека, его духовное, несгибаемое начало. Вывести красоту наружу, на открытое пространство, да еще в некоем коллективном сообществе и коллективном выражении ее оказалось возможным только в таком мире, каким был ГУЛАГ, где бытие строилось на яростном, бескомпромиссном столкновении жизни и смерти. Судя по всему, Солженицын видел в этом бытии гораздо больший уровень духовного напряжения, чем на войне. Пройдя всю войну, он не стал подлинно другим человеком, хотя и сильно изменился. А пройдя через лагеря — стал. Солженицын отмечал, что после войны, оставшись на воле, он бы тоже стал писателем, но только советским, обыкновенным, каких было немало. И лишь ГУЛАГ сделал его подлинно другим человеком и другим писателем. О чем идет речь? О том, что из глубин души наверх поднялась та самая красота души, которая в других обстоятельствах никогда бы не стала видимой и достижимой[1263]. И за этот идеал писатель и начинает бороться и благодаря ему отстаивать свое дальнейшее существование. Правда, нравственность, как явь, как очевидная, зримая реальность и есть та красота, о которой говорит писатель. Как скажет позже другой русский писатель В. М. Шукшин: «Правда есть нравственность». И только поняв это, можно понять и следующее, что нравственность есть красота. Если двигаться дальше, нельзя не понимать, что пророческая деятельность — бесстрашно, в любой ситуации говорить правду и демонстрировать ее, — тоже, в конечном счете, сопряжена с красотой, с эстетическим началом. Возможность слышать и видеть пророка — это и есть то ради чего он становится пророком. В красоте пророческого одухотворения заключено подлинное зерно красоты и истины.

Таким образом, красота венчает все три ипостаси; во‐первых, она становится очевидной не всегда и не сразу, а только в исключительных обстоятельствах; во‐вторых, она окрыляет нравственность и дает ей воспарить, сделать ее духовной, божественной, подлинно значимой для людей; и третье, красота формирует движение пророческого голоса, открывает его людям, являет и показывает его облик. Везде, во всех трех случаях красота выполняет функцию зрения, она открывает глаза на саму себя, на нравственность и на Божественную истину.

Более подробно и специально разберем тему влияния Достоевского на Солженицына, с точки зрения реализации «пророческой» функции в его центральном произведении «Архипелаг ГУЛАГ». Вообще, такое впечатление, что «ГУЛАГ» писался в какой‐то мере вопреки субъективной воле писателя, быстро, вдохновенно, как книга для «будущего читателя»; отсюда в ней такое обилие коллективной информации, «коллективной души», жажды тысяч заключенных, приславших Солженицыну свои воспоминания, чтобы в одном крупном произведении собрать коллективную правду о лагерях. Отсюда — гомеровская эпичность и дантовская смысловая глубина этого произведения[1264]. В «ГУЛАГе» нет толстовского, надламывающего душу морализаторства, обличения; не упоминается Сталин, нет истерии противостояния зэков и их охраны; трагедия заключенных вообще не разрешается в настоящем. У нее много дней впереди, и в каком году она завершится, автор будто и не знает; в 1956 г. или 1961 г.? А может быть в 1991