Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

людям, как вращающийся в либеральной художественной среде А. Тарковский и монархист и традиционалист И. Глазунов, говорить об одном и том же практически на одном языке. Они жили, как и В. Солоухин (в «Черных досках»), внутри моды на русскую традиционную культуру. Это были советские интеллигентствующие художественные деятели с большей или меньшей славянофильской ориентацией.

И. С. Глазунов словно связал себя путами «реалистичного символизма», который проявлялся не только в его художественном творчестве, но и в создании той активной общественной среды вокруг его дома (такие общественные организации, как клуб «Родина», а позже всесоюзное ВООПИК). В 1962 г. Глазунов создал патриотический клуб «Родина», который вырос из активной лекторско‐просветительской деятельности художника: «Меня приглашали на встречи разные институты, университетские факультеты и многочисленные „устные журналы“ закрытых НИИ, включая Институт атомной энергии им. И. В. Курчатова… Я говорил о возрождении России»[1234]. Активом клуба стали студенты Менделеевского и Бауманского институтов. Газетные публикации, творческие встречи, экскурсии по историческим местам и древним русским городам, участие в реставрационных работах, посещение таких святых мест, как Радонеж. К работе клуба подключили «тяжеловесов»: скульптора С. Т. Коненкова, академиков Н. Н. Воронина и Б. А. Рыбакова, архитектора Я. Г. Ревякина, художника П. Д. Корина. Корин «не очень жаловал наше патриотическое движение», — отмечал Глазунов. Причиной упадка работы клуба стал, как считает Глазунов, переход руководства в другие руки — П. Д. Барановскому, который видел в этой структуре лишь механизм для решения практических, в основном реставрационных задач. Глазунов не пишет о конкретных причинах сворачивания работы клуба, но судя по отдельным намекам, его деятельностью были недовольны не столько властные структуры, сколько «старшие коллеги» — Корин, Леонов, Коненков. Их, очевидно, настораживала в Глазунове попытка открыто демонстрировать свои дворянские сословные корни, его монархизм; все это «попахивало белогвардейщиной и эмиграцией». Сами они уже прочно вросли в советский социум, прошли сквозь тернии сталинского времени, научились умело скрывать свое прошлое, хотя и нередко действовать от его имени. Глазунов был до глубины души возмущен двуличностью писателя Л. М. Леонова, когда после сердечного, искреннего разговора с ним о его корнях он узнал из одной довоенной книги, написанной Леоновым, как тот уничижительно писал в 1935 г. о тех же самых корнях. (Как тут не вспомнить вышеприведенные материалы о А. Н. Толстом и М. М. Пришвине, где описаны те же самые ситуации.) Разговор у Глазунова (в присутствии В. Солоухина) с Л. Леоновым проходил в начале 1960‐х. Леонов говорил: «Мы должны воспитывать патриотизм с пеленок. Святые старые камни Москвы вопиют о возмездии. Прошлое России измазано грязью сверху донизу. Кто знает сегодня, что у каждого сословия в России была своя честь?» «Вот вы, — тут он обратился ко мне, — из какого сословия?» «По матери — из дворянского, по отцу — из крестьянского», — сухо ответил я. Леонов снова, обращаясь только к Солоухину, продолжал: «А я вот горжусь, что из купеческого рода, и вся история моей семьи связана с древним Московским Зарядьем»[1235]. Далее писатель очень сердечно, тепло и красочно стал описывать места своего детства, какие там были порядки и обычаи. В книге 1935 г., написанной по заказу сверху, действительно звучат другие, прямо противоположные интонации. Бывший купец, а ныне советский интеллигент Л. Леонов зримо отрекается от своего прошлого: клеймит омертвелую, затхлую старину, свидетельницу «гнилого безрадостного времени»; людей — задиристых, чахоточных, очумелых пьяниц; не забывает и купца деда «со смешным именем» Леон Леонович Леонов. Старину называет «экзотикой народной нищеты», хвалит пролетариев, взявшихся расчищать это место по плану реконструкции; хвалит главу реконструкторов Лазаря Моисеевича Кагановича, его «неутомимость и проницательность», в конце же со смехом расстается с «древним истлевающим словом „Зарядье“»[1236]. Мы приводим данный отрывок не для обличения писателя Леонида Леонова, но лишь для иллюстрации «духа времени», когда шла бескомпромиссная борьба с корневыми понятиями, так что люди на белое могли сказать черное, а на черное — белое. Допускаем, что оба признания писателя — и 1935 г., и начала 1960‐х годов — искренни. Подобная «гибкость» была возможна лишь потому, что почвой для нее была интеллигентность Леонова, заменившая ему купеческую сословность уже в 1920‐е годы. Можно было помнить о своих корнях, но действовать, если время настаивало, по велению времени.

В самом И. С. Глазунове, стремящемся вырваться из пут интеллигентности в русло сословного существования, также главными были интеллигентность, бессословность. И потому при всех его многочисленных общественных проектах — создание клуба «Родина», а потом активное участие во всесоюзной организации ВООПИК; отдельные выступления и выставки, — художник был оторван от жизненной почвы. Это были лишь прекраснодушные проекты и разговоры о «возрождении России», о спасении русской культуры, о просвещении сознания историей. Как точно определил эту деятельность близко знавший Глазунова Л. И. Бородин — это было «игралище» интеллигенции в прошлое. Среди «играющих» были играющие в монархизм, симпатизирующие ему: «В монархизм поигрывали наши „легализованные“ дворяне, безобидные служащие разных советских ведомств. Их как‐то сразу много развелось — Голицыных, Милославских и даже один Голенищев‐Кутузов объявился. Красивые игры взрослых дядей никого не волновали, но квартиры их служили такими же „просмотровыми площадками“, как и квартира Глазунова»[1237].

И еще один важный штрих к сословному портрету художника И. С. Глазунова. Интеллигентность как беспочвенность била не только по его художественному методу, выбивая из‐под ног почву реализма, заменяя ее реалистичным символизмом; она настраивала человека на отстраненно‐музейное отношение к сословности. Интеллигентность претендовала и на религиозную почвенность — на веру, на православие, заменяя ее также удобными для ума конструкциями. Так, признавая символику православия, как родную для себя, Илья Сергеевич очевидным образом увлекался славянским язычеством, как родной религиозной традицией, которую надо помнить и знать. Он был ярким апологетом «Велесовой книги», появление которой в Москве в 1970‐е годы (сразу после хрущевской антицерковной тотальной «зачистки» церковного пространства) было настоящей идеологической диверсией. Л. И. Бородин так пишет об этом: «И заплясали вокруг нее неоязычники, объявляя христианство еврейской диверсией против великого многотысячелетнего Русского государства, следы которого будто бы старательно уничтожались христианами — диверсантами от иудаизма»[1238]. Таким апологетом «Велесовой книги» и славянского язычества стал и И. С. Глазунов. Целая глава «О забытой истории наших предков» посвящена этой теме в книге «Россия распятая». Глазунов не прислушался к словам Д. С. Лихачева, который пытался авторитетно сказать ему о поддельности этой книги.

Все указанные три формы отступления от почвенности — художественная (культурная), социальная и религиозная — в личном общении с Ильей Сергеевичем погашались его очевидной искренностью, кипучей энергией, направленной на благие, патриотические цели; подкреплялись демонстрацией символов, которым служит художник и гражданин России Глазунов, и потому не были так очевидны, не трактовались как отступление от традиции. Но многие чувствовали, что между словом и делом лежит пропасть и потому отходили от Глазунова, по‐разному