в дождливую погоду. Останавливаться было не положено, даже на секунду. Так мы и сновали взад-вперед весь день, до шести вечера. Ужасно было то, что я ни с кем из заключенных не мог поговорить: во время карантина мне не приходилось работать ни с кем из греков или итальянцев. Я не знал языка тех, кто работал со мной рядом, и общался с ними только жестами.
Мы сгружали дрова возле печей крематория, а там уже другая бригада переносила их внутрь.
Дрова предназначались для рвов, где сжигали трупы. Это знали все. Через несколько дней и мы, вновь прибывшие, стали отдавать себе отчет, что такова реальность… Это дошло даже до меня, фактически еще ребенка…
Однако мы начали быстро понимать, что во всем этом было что-то ненормальное, концы с концами не сходились. И стали спрашивать у всех, более старших и опытных, особенно у тех, кого депортировали раньше нас и кто больше знал о лагере и его секретах. Помню, как застыла у нас кровь в жилах, когда на вопрос, где сейчас держат всех прибывших вместе с нами с Родоса, мы получили такой ответ: «Их убили в газовых камерах, а потом сожгли либо в печи, либо во рву. А этот дым – души ваших родственников».
И мы поверили, потому что дым разносил по всему лагерю запах горелого мяса. Те, кто сказал эти слова, выглядели вполне искренними людьми.
Сказать по правде, я никогда не спрашивал о судьбе остальных узников, эти вопросы задавали взрослые. Я был мальчишкой и только слушал разговоры взрослых, многие из которых оплакивали своих сестер, матерей и бабушек.
Нас словно окатили ушатом холодной воды. С отцовской стороны наша семья была не очень большая: только тетя, дядя, двоюродный брат и сестра Лючия. А вот со стороны мамы родных было много: двоюродные братья и сестры и постарше меня, и моего возраста, и кузина Рикучча, недавно вышедшая замуж и только что родившая ребенка… И все они оказались в газовой камере. Рикучча вышла замуж за Кордоваля, Джека Кордоваля. Он по сложению не подходил для работ, а у нее на руках была грудная дочка… и оба они не представляли интереса для «врача», сортировавшего людей на месте прибытия.
Вот каков был конец наших более слабых братьев, стариков и малышей. Их умертвили в газовой камере, сожгли в печи крематория, для которой мы заготавливали дрова, а их души отлетели вместе с дымом. Выйти из Биркенау можно было только таким путем.
Почти все работы внутри лагеря мы выполняли под присмотром своих надзирателей. Некоторые из них были греческие евреи из Салоников, но по большей части – политические узники из Польши. Национальность здесь значения не имела: с ними все равно нельзя было перекинуться словом. Они жили вместе с нами, по одному на барак, их комнаты располагались сразу за входом слева. Они были такими же узниками, как и мы, они жили вместе с нами, но их жизнь в корне отличалась от нашей. Спали они на хороших кроватях, вкусно ели, были здоровы. Многие из них добились таких привилегий благодаря своей злобе и коварству. Они соревновались в жестокости по отношению к нам, чтобы заработать благосклонность своих хозяев и некоторый фавор. Чем хуже они поступали, тем лучше устраивались. Мы с ними контактов не имели, даже в туалетах не пересекались.
Вернувшись с работ около шести вечера, во время карантина мы получали килограмм хлеба на восьмерых. Дележка хлеба представляла собой ритуал с четкими правилами. Надзиратель разрезал круглый хлеб пополам и отдавал группе из восьми заключенных, а те в свою очередь делили половинки на четыре равные части. Получалось плюс-минус двести пятьдесят граммов на человека. Иногда, правда очень редко, к хлебу давали еще крошечный кусочек маргарина. Затем каждый получал миску того, что называлось супом, а на деле было просто грязной водой, в которой, если повезет, плавал кусочек репы или еще чего-нибудь. Когда мне везло, я засыпал довольный: в условиях величайшей скудости это уже было что-то. Такой жалкой пищи должно было хватать на весь день, ибо кормили нас всего один раз. По утрам у нас не было ни еды, ни воды.
Вскоре я начал замечать, что во время работы мне не хватает сил, и тогда по вечерам стал довольствоваться только похлебкой, а хлеб откладывал на завтра. Я заворачивал свой рацион в тряпочку, а на другой день, когда в животе начинало урчать от голода, в ужасе, что меня застукают, съедал его во время работы. Потом, уже зимой, отламывая кусочек хлеба, я заедал его комочком снега. Разбухнув от растаявшего во рту снега, кусочек хлеба становился больше, и можно было обмануть желудок, чтобы он подольше молчал. То была не бог весть какая находка, и хватило ее ненадолго: с телом нельзя так обращаться, кусочек хлеба – он и есть кусочек хлеба. Но в лагере это был единственный способ заглушить судороги голода.
К тому же хранить хлеб до следующего утра было рискованно. Я помню, как в первый раз, спрятав его вечером, утром не нашел. Вина в том целиком лежала на мне: я был еще зеленым новичком и не учел, что спали мы по восемь человек и сосед всегда мог стащить у меня мою заначку. Причем бедняга сделал это явно не по злобе, а с отчаяния. Чтобы выжить, приходилось так поступать. Многие становились воришками, таскали еду и одежду при каждом удобном случае.
Я на вора не обиделся, у меня и рассердиться на него не получилось: ведь я пока был здоровым мальчишкой и в лагере находился всего несколько дней, а тот, бедолага, жил в этом аду гораздо дольше. Из этой истории я извлек ценный урок: надо быть всегда начеку. Даже если меня здесь окружали евреи, мы были не в Джудрии. Доверять кому-либо в Биркенау было риском, который я себе позволить не мог. Но в то же время я ни разу ничего не стащил в лагере, ведь папа учил меня, что воровать скверно. Но, должен признать, воровать я все-таки научился, в основном таскать, что плохо лежит, у немцев. Я начал рисковать жизнью ради еды, и чаще всего по ночам таскал с кухни картофельные очистки.
Немцы часто посылали одного из нас на кухню чистить картошку. Только в этом случае за нами наблюдал солдат, а не наш барачный надзиратель. Немцы прекрасно знали, что в том, что касается еды, капо доверять нельзя: было ясно, что он обязательно что-нибудь «сорганизует», а картошка предназначалась солдатам, а не заключенным. С этой