Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

и М. М. Пришвина, писавших прямо противоположные вещи? Советское время, конечно, заставляло человека раздваиваться (о чем Пришвин не раз упоминает в своих дневниках), быть официальным и неофициальным. Отсюда, возможно, вырастал некий двоящийся образ, включающий в себя официальный — позитивный — взгляд на русский народ, и неофициальный — негативный взгляд. Позицию Толстого‐Пришвина можно определить как полярное сосуществование двух взаимоисключающих точек зрения русского/советского интеллигента на русский народ. Такое в реальности может быть только в самой критической ситуации. Вспомним Евангелие, когда один и тот же народ кричит Христу сначала «осанна», потом через короткое время — «распни»! Великая Отечественная война была, на наш взгляд, по‐своему предельно критической ситуацией, которая поставила указанную русскую интеллигенцию перед необходимостью любить и ненавидеть свой народ одновременно.

«Любовь и ненависть», разумеется, относится не только к М. М. Пришвину, но и к А. Н. Толстому, а также к тому огромному числу представителей молодой интеллигенции, как русской, так и нерусской по происхождению, которая включилась в миссию идеологического просвещения народа вполне официально. Это была общая позиция всей советской интеллигенции, которой количественно в годы войны было уже достаточно много. Одних только профессиональных писателей в годы войны в СССР насчитывалось 943, причем 220 из них служили в армейских газетах[1168]. Общий тираж печатной продукции, изданной с 1941 по 1945 годы, насчитывал 1,7 млрд экземпляров.

Но в годы войны сложным образом «любовь и ненависть» брались как целое и распределялись в конечном творческом продукте между двумя полярными народами: одно доставалось немцам, фашистам, другое — русским, советским. Пока шла война, она давала силы и умение делить неразрывное и не ошибаться во время такой операции. В начале войны градус ненависти в советской публицистике по отношению к Германии буквально зашкаливал, хотя В. М. Молотов в известной своей речи 22 июня 1941 г. специально подчеркнул, что война идет не с немецким народом, а с фашистской Германией. Ненависть должна была быть направлена против фашизма, а любовь отдана немецкому народу[1169]. Потом Сталин в своей речи еще раз напомнил об этой советской аксиоме, но плакаты, стихи, публицистика, кино — все работало на реальность любви‐ненависти. Конечно, в советской военной науке «любви и ненависти» многое зависело от конкретных людей, от особенностей их встроенности в войну, от круга общения, но одно очевидно: тот канон, который сформировал советскую интеллигенцию и заставлял ее одновременно любить и ненавидеть народ, всецело довлел над нею. Антиномично ненавидеть и любить приходилось не только врага, но и нередко переносить потом это специфическое искусство на свой народ.

Создание антиномичной модели народолюбия на деле означало лишь одно: русская интеллигенция исчерпала свои исторические возможности на том пути, который она себе выбрала когда‐то в XVIII в. Война 1941–1945 гг. подвела итог ее многовековому существованию. Дальше можно было идти или по пути постоянного саморазрушения (в ритме любви‐ненависти), или же признать свою миссию завершенной (как завершили свою миссию, хотя и не по своей воле, дворяне и купцы) и навсегда отказаться от интеллигентской претензии быть учителем для народа. Последнее предполагало уход из интеллигентной ниши в те сферы служения России, которые бы позволяли бывшей интеллигенции (уже без народолюбия) использовать ее потенциал образованности и жертвенности. Таких сфер в России всегда было две: дворянство и священство. Дворянство как сословие было разгромлено «до основания». Единственной сферой для возможного перетекания интеллигентских сил в реальную сферу оставалось только священство: монашество и, в меньшей степени, белое духовенство. Сюда и потекли ручейки из числа бывших народолюбцев, которых окончательно отрезвила Великая война.

Приведем несколько примеров из числа образованных людей, ушедших после войны в церковную сферу. Нам приходилось уже писать о судьбе военного врача Василия Прокопьевича Золотухина, храбро воевавшего, попавшего в плен, чудом бежавшего из лагеря, а потом, после войны, выбравшего дорогу священства. Священник Василий был тайно пострижен в монашество с именем Тихон и всю жизнь прослужил в маленьком захолустном селе в Воронежской обл., куда к нему со многих областей ехали люди за духовной помощью и молитвой. Здесь же в с. Ясырки находился один из духовнических и миссионерских центров, важных для всей церковной России, куда приезжал не раз из Грузии митрополит Зиновий (Мажуга)[1170]. Из числа советской интеллигенции после войны в монашество пришли такие известные для Церкви люди, как архимандрит Алипий (Воронов), настоятель Псково‐Печерской обители, сумевший отстоять ее от закрытия в самые трудные годы хрущевских гонений; схиигумен Савва (Остапенко) — самый известный народный духовник из того же монастыря; архиепископ Сергий (Голубцов). Биографии насельников открывшихся после войны монастырей весьма показательны, среди монашествующих было немало людей «с образованием», прошедших суровую школу войны или лагеря[1171].

Чтобы зримее представить существо этого нового явления «преображенной интеллигентности», обратимся за примером к биографии молодого человека Николая Пестова — сына известного духовного писателя, упомянутого выше, Николая Евграфовича Пестова, профессора, в годы революции 1917 г. активного ее участника на стороне большевиков, а в годы Гражданской войны воевавшего в Красной Армии рука об руку с Л. Д. Троцким. Уход от большевиков был его сознательным актом, случившимся после глубокого духовного кризиса и пересмотра всей жизненной позиции. Старший его сын Николай уже воспитывался в крепкой православной русской семье, свято соблюдающей церковные традиции и нормы. В семье предполагалось, что юноша выучится, получит образование и профессию в технической сфере и, трудясь на производстве, будет вести тихую христианскую жизнь, незаметную внешнему глазу. Но война вырвала юношу, только что окончившего школу и поступившего в институт, из размеренной «тихости» и, как написал его отец: «закрытый бутон» от «грубого прикосновения жизни сразу раскрылся»[1172]. В октябре 1941 г. Николай Пестов пишет своей однокласснице накануне отъезда в училища письмо, в котором расставлены уже все жизненные акценты: «Все равно в этом реальном мире, полном забот и скорбей, полном несчастий и страданий — ты для меня уже не существуешь. Ты заняла в моей душе тот тихий и спокойный уголок, где дремлют все мои драгоценные мечты, святые заветы моих предков и надежды на счастливое будущее великого народа и всего человечества»[1173].

В училище Николай встречается лицом к лицу с тем самым народом, о котором в интеллигентской среде столь привычно было говорить одно, а думать другое. «Грубость и распущенность» царит среди его товарищей. И юноша поначалу этим чрезвычайно обеспокоен. Но далее он оценивает недостатки своих товарищей не как качества народа, а как следы религиозной и нравственной запущенности. Он никого ни вслух, ни в письмах не осуждает, не опускает рук, не слушает анекдоты, не ругается, не участвует в разговорах о женщинах. В то же