Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

письму 1929 г. Сталина драматургу Билль‐Белоцерковскому, увидевшему свет в 1949 г., такая игра была для Сталина оправдана тем, что в советской литературе не было своих, карманных авторов, которые столь реалистично, как Булгаков (а точнее было бы сказать, жизненно правдиво и талантливо), могли описать Белую гвардию, поэтому и приходилось прибегать к его услугам. В этой игре Сталин был не только «кавказцем» по натуре, по эмоциям, темпераменту и своим особенностям атаковать, но и постмодернистом — большевиком с их безудержно исполняемой заповедью «цель оправдывает средства». Вспомним сталинскую «Сухановку» — особую тюрьму для личных врагов вождя, расположенную в Подмосковье на территории бывшего женского Екатерининского монастыря. Здесь сидело много представителей аристократии из числа белогвардейцев, которых сумели выкрасть спецслужбы и доставить из‐за границы в СССР. Сухановку прошли все крупнейшие представители ленинской гвардии: Бухарин, Рыков, Томский, Зиновьев, Каменев. «В подземелье сделали железные клетки, приблизительно в высоту один и в ширину два метра для содержания „врагов народа“». Сталин называл клетки с людьми «мой зверинец». Здесь же находился личный кабинет вождя. «Кровать в нем была низкая, как в грузинских аулах, и с искусственным подогревом. Здесь он их и ломал…»[1179].

Максим Горький — несомненный крупнейший идеолог нового — советского строя, идеолог не политического, а художественного толка, единственный в своем роде. Его уникальность и состояла в полном подчинении своего художественного таланта политико‐идеологическим задачам. Идеология — политическое учение, занимающееся апологетикой существующего политического строя, и обычно идеологию формируют профессионалы своего дела — политики. В данном же — исключительном — случае писатель становится идеологом нового строя, чтобы укрепить, усилить его идеологию, но самое главное — создать видимость ее несводимости только к политической реальности, через укрепление ее народными энергиями, пути формирования не только сверху, но и снизу. Последнее и заслуживает самого серьезного рассмотрения, потому, что в идеологическую программу включаются этнический фактор, этническая мотивация, и апелляция к этничности становится благодаря этому средству важнейшим фактором советской идеологии как таковой.

Случай уникальный в литературе, но имеющий свое объяснение, свои исторические корни и свои факторы объективности. Горького в его ницшеанско‐нигилистской ценностной парадигме, антитрадиционализме, подчиненности художественного метода неким особым, нелитературным задачам, сформировал гениальный Л. Н. Толстой. Великий писатель сам прошел сложнейший путь революционного разрыва с духовной традицией, к которой он принадлежал по рождению и по воспитанию, получая взамен свободу действовать как угодно произвольно. Это касается как художественных текстов, так и всей его жизнедеятельности. Художник М. В. Нестеров считал типичнейшими чертами Толстого «озорничество» и «хулиганство»[1180]. Это же отмечал в Толстом и Горький[1181]. К Толстому в Ясную Поляну приезжали многие писатели, художники, композиторы, театральные деятели, политики, но только Горького он допустил так близко, и только Горький оставил о Толстом такие глубокие и откровенные воспоминания[1182]. Одна зарисовка Толстого, сидящего у моря, чего стоит! Толстой научил Горького тому, что цинизм, доведенный до совершенства, становится орудием художественного таланта, неограниченного в своих возможностях. Сброшенный балласт традиции сразу же делает художника настолько свободным, что ему лишь остается, используя свой ум и волю, смело двигаться к своей цели. Тем более, если цель достаточно простая — всемирная популярность. Горький в пору его встреч с Толстым видел уже писателя, достигшего этой цели и поставившего перед собой еще более амбициозную цель — достижения земного бессмертия, что было непонятно Горькому, и как будто не близко. Он осуждал Толстого и ненавидел за его ущербную, но все же религиозность. Толстой словно пробуждал в самом Горьком те же чувства, что мучили Льва Николаевича, со слов Горького, всю жизнь: «Всю жизнь он боялся и ненавидел ее (смерть. — О. К.), в его душе трепетал „арзамасский ужас“[1183]. Ему ли — великому — умирать, когда весь мир смотрит на него с замиранием. Почему бы природе не сделать для него исключения?»[1184]

М. Горький вступает на путь толстовства, но не как последователь его религиозно‐сектантского учения, а как сознательный антитрадиционалист, рвущий путы народной (русской этнической) и религиозной (православной) традиции. Сознательный, в данном случае, означает наличие у Горького практической цели, а не просто презрения к традиции или же отказа от нее по идейным, атеистическим и иным соображениям. Горький рушил в своей душе русскую традицию именно с прикидкой на творческую свободу и достижение, в конечном счете, всемирной популярности как писателя. Однако, как ни решителен был писатель в своих намерениях, основной антирусский демарш он совершает все же после революции 1917 г., резонно понимая, что до того он может быть не понят и не принят писателями и читателями в России. И действительно, интеллигентская Россия Серебряного века была повсеместно славянофильской, независимо от политических ее пристрастий и даже этнической принадлежности, — и такого Горького она точно бы не поддержала. Вот почему Горький пишет статью «О русском крестьянстве» в 1920‐е годы, и публикует ее в 1922 г. в Берлине, в русском эмигрантском издательстве И. П. Ладыжникова[1185].

В начале статьи писатель оговаривает, что любой народ, как этнос, всегда стихия «анархическая», «хочет как можно больше есть и как можно меньше работать». По Горькому, этническое состояние есть состояние «зоологической естественности». Таким образом, само понятие «народ» Горький уже считает формой примитивного, временного существования, которое должно смениться более высоким единично‐личностным состоянием. Отталкиваясь от ущербности народной формы, писатель переходит далее к содержанию конкретного — русского — народа, к которому «особенно приложимы» эти характеристики. Горький объясняет, что европейские народы сумели уйти от своих народных форм к индивидуальным, они «видят вокруг себя результаты грандиозных трудов предков. Этого нет у русских крестьян. Действительность их опустошает, высасывает нравственные силы». Интересно, что Горький теперь не боится бросить перчатку всей русской литературной художественной традиции, которая, с его точки зрения, создала ложный миф о русском народе, где крестьянин «добродушный, вдумчивый, неутомимый искатель правды и справедливости». Сам Горький таких крестьян не встречал. Он не видел ни подлинно религиозных людей, ни крепких в вере, защищающих в годы революции свои святыни; не встречал милосердных крестьян, помогавших горожанам в голодные годы Гражданской войны. Но встречал только «суровых реалистов», которые хорошо могут прикидываться простаками. Словно врач, хороший диагност, он ставит свой неумолимый диагноз всему русскому народу — «природная жестокость»; и дает объяснение этому врожденному свойству: оно идет «от чтения житий великомученников», от любви к этому чтению (!). Там, в житийных текстах, люди переносят невероятные испытания, нечеловеческие страдания. Но русский простой народ соблазняется этими жестокостями, считает Горький, и сам становится таковым. Писатель придерживается здесь той железной логики, которая задана в начале статьи: пока общество является народом, оно