Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

она ошиблась, советская власть не собиралась терпеть ее брюзжание и тиражировать ее книги. Как только у нее освободились силы и появилась возможность ответить и «мягкой силе», она сразу это сделала. Часть интеллигенции была выслана на поселение, на окраины страны, другая часть отправлена «с миром» за рубеж. Небольшая часть старой интеллигенции сохранилась, проявив лояльность и желание идти с советской властью нога в ногу. В данном случае нам интересна роль этой интеллигенции в воспитании новой — советской — интеллигенции, не болеющей и не страдающей теми болезнями, которыми болела старая интеллигенция.

Из старорусских писателей в этой связи обратимся к графу А. Н. Толстому и М. М. Пришвину, важным для советской писательской элиты фигурам. Первый не только мастер художественного слова, яркий романист, но и выдающийся публицист (особенно в годы войны), пишущий не в советском духе, а «по‐старинному». Второй, тихий и незаметный сельский житель, но внимательный зритель происходящего, и по‐своему авторитетный в писательской среде человек. А. Н. Толстой, как публицист, в годы Великой Отечественной войны стал своего рода глашатаем и камертоном русского советского патриотизма, выверенной нормы русскости и советскости[1161]. Его эталонные понятия «Родина», «русский народный дух», «русское сопротивление» и другие разносились по городам и весям СССР и тиражировались в публицистике менее известных, молодых писателей и журналистов, учитывались в живописи и плакате, музыке и песне. Круг идеологем у интеллигенции периода войны, работающей по (условно говоря) «лекалам Толстого», был таков: защищается Родина, как родная земля русского народа и советского народа («советский» и «русский» здесь если не синонимы, то близкие к синонимичности понятия); защищается силою народного духа и оружием советской армии, народной армии; народ опирается на память о героическом прошлом, на славные имена великих русских полководцев, на память о красоте своей земли; народ испытывает страшную ненависть к врагу, не боится смерти и стремится только к победе. «Ненависть к врагу» и «любовь к Родине» — вот две главных позиции в этом комплексе тем[1162].

Однако было бы странным, если бы у официоза существовала только парадная сторона, и не было бы «обратной стороны Луны», с ее подпольной правдой. В лице М. М. Пришвина, который в годы войны вел подробный дневник, где фиксировал свои неофициальные суждения по поводу войны и патриотизма русского народа, мы видим яркий пример скрытой оппозиционности официальному патриотизму. Когда‐то, до революции, он — либеральный русский интеллигент, в 1920–1930‐е годы постепенно эволюционировал в сторону консерватизма и даже отчасти почвенности, но так и не сумел отказаться от призвания быть интеллигентом.

М. М. Пришвин в дневниковых суждениях («для себя») отталкивается от того, что русский народ — это этническое, а не гражданское понятие, именно этнос со своей особенной землей, языком, верой, культурой, характером. Мучительным выглядит у писателя решение вопроса, который был поставлен русской интеллигенцией еще в 1860‐е годы, о смене вектора своего народолюбия, и который не был снят в годы октябрьской революции, но лишь через какое‐то время после нее. 1920‐е годы сильно поколебали у писателя его дореволюционное народолюбие (любовь к малым народам и критическое отношение к русскому), в связи с чем он начинает собирать в дневнике критическую информацию о советских евреях, об их негативном влиянии на государство, русский народ и т. д. К 1938 г. Пришвин пишет уже о «диктатуре диктаторов» и об утрате народности и государственности русским интеллигентом в результате дружбы с евреями[1163]. Война же окончательно привела писателя к пересмотру всей его прежней позиции по главному вопросу для русского интеллигента о народолюбии. Пришвин не считал свою позицию антисемитской, считая, что антисемитом может быть только человек, критикующий евреев с церковных позиций, с «позиции Нилуса», «черносотенца», а он это делает с позиции народолюбца. Он рассуждает так: я не антисемит, потому что не обвиняю, как С. А. Нилус, еврейский народ в том, что в его среде был антирусский, антиправославный заговор, приведший к печальным событиям революции 1917 г. и времени после нее. Но для Пришвина ясно, что русский народ сам виноват в том, что произошла революция и к власти пришло много евреев, из‐за чего изменилась сама природа русской государственности. Критичность и желание тут же оправдаться за свою критичность ставят Пришвина в положение человека, испытывающего комплекс неполноценности. Он страдает в душе, что не может по‐настоящему любить ни русских, ни евреев, а также от того, что ему надо критично, по совести, отнестись к реалиям нового времени.

Как понимает Пришвин русский народ? Народ для него — это «не дворяне, мужики, пролетарии, интеллигенция и т. п., а то собрание лиц, которое каждый из нас собирает сам и поминает о здравии или за упокой»[1164]. Народ — «любимые люди», или «народ не есть какой‐то видимый народ, а сокровенный в нас самих подземный, закрытый тяжелыми пластами земли огонь»[1165]. Заметим, со своей стороны, что очень близкое этому понимание народа было у В. О. Ключевского в 1867 г., когда он призывал русскую интеллигенцию перестать кланяться перед русским народом. И у Пришвина, и у Ключевского, надо прямо сказать, малосимпатичное отношение к русскому народу. Причина этого, на наш взгляд, в одном — в их беспочвенности, личной малой церковности, по‐народному — в маловерии того и другого. От русского народа, как пишет Пришвин, он «много претерпел», но именно в этом народе находится его «родник поэзии»(!).

Невозможно, вообще, дать положительную нравственную оценку тому, как писатель понимает победу русского народа над фашистской Германией. Для него победа не является результатом единения духа, героизма, защиты Родины, она — нечто почти случайное: «Победа началась в России, когда появилась первая банка с американской колбасой. Наелся человек и кого‐то разбил»[1166]. Пришвин считал, что сила и преимущество русского человека не в единичности, личностности, а в коллективности. Без коллектива он — ничто. Отсюда само единение русского воинства на войне выглядит как пассивное склеивание единиц в одну массу. «Эта армия росла как ком снега: мальчишки, бессмысленные, налипали и делались героями». Русский солдат на войне для писателя не воин‐личность, а человек, «кому жизнь своя пустяк — и это главный тип бойца Красной Армии. Вот этот отчаянный человек под давлением с выходом для себя (человек‐воин in statu nascendi — „в момент зарождения“ — лат.) и есть тот самый чудотворец, сотворивший победу»[1167]. Столь безотрадная оценка русского человека и русского солдата звучит у писателя, при том, что он стремился любить свой народ. Но, к сожалению, в реальности этого так и не получилось.

Как объяснить существование в одном идеологическом пространстве двух одинаковых по статусу русских дореволюционных интеллигентов — А. Н. Толстого