Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

нравственная ответственность перед собой (не перед Богом!), и народолюбие были ее главными мотивирующими факторами. Также у дореволюционной интеллигенции были определенные социальные границы, для советской же интеллигенции была уготована стезя расширительного ее понимания. В число интеллигенции должны были входить не только высокообразованные слои населения, но, по большому счету, каждый советский человек, благодаря «всеобщему образованию», призывался в той или иной степени быть интеллигентным. Интеллигентность (даже в малой степени) давала возможность сознательно воспринимать марсистско‐ленинское учение и сознательно положительно относиться к власти. «Ген интеллигентности» становился своего рода обязательной прививкой для советского человека.

Дореволюционная интеллигенция в значительной степени ориентировалась в своем воспитании на внешнюю среду, занимаясь поисками «кровоточащих социальных и этнических ран», это было по‐своему, воспитание в естественной, жизненной среде, в то время как у новой — советской интеллигенции — все строилось на книжных знаниях и партийных догмах. Ее уже учат общению с внешней средой, натаскивают на понимание того, что требует внимания и участия, а что нет. Вот, когда визуализация была заменена советской властью на концептуальное отношение к человеку, и для интеллигенции наступила «ее эпоха». Конструирование внешнего, через концепции, идеи, подчиненные государственной идеологии и проводимые в жизнь всею мощью государственной идеологической машины, было очень удобно для интеллигенции. Не надо было вести двойную работу, как прежде; структурировать внешнее поле и потом участвовать в «совестливой работе» по его гармонизации. Советская власть предложила интеллигенции решать за нее всю первую часть работы, по структурализации «внешнего поля», поэтому самой интеллигенции оставалось только «гармонизировать» предложенную структуру.

Однако при этом советская интеллигенция теряла кое‐что существенное; исчезало ее горение, пафос, она становилась апатичной, с вялым чувством интеллигентности. У советской интеллигенции не интеллигентность как таковая была зажигающим началом, а антиномичность — любовь/ненависть, как чувство, формируемое на идейном противопоставлении советского и несоветского. Здесь был прав Г. Федотов, говоривший о среде, как особо важной сфере для советской интеллигенции. Но это же означало, что интеллигенция перестала, по сути, быть интеллигенцией — людьми, ответственными перед своей совестью, если ее совестью были все кровоточащие раны внешнего мира. Здесь был возможен и обман, и лукавство, и идеологические уловки со стороны заинтересованных внешних сил. К этому пришла интеллигенция в послесталинском СССР.

Эта функция советской интеллигенции — «загораться и действовать по приказу партии и правительства» стала основной для нее, но кроме нее, советская власть еще по‐другому использовала новую способность интеллигенции к гибкому отношению к действительности. Благодаря интеллигенции, как особой среде, в какой‐то степени отличной от пролетарской и крестьянской, среде продолжающей сохранять возможности «кошки, гуляющей самой по себе», — у власти появился инструмент для собирания возле интеллигенции различных сил, оппозиционных советской власти. К числу таковых относились и те остатки сословных сил, которые сумели сохраниться к концу сталинской эпохи. Для власти было важно, чтобы в послевоенное время, на фоне новых знаний о внешнем мире, которые получило огромное число советских офицеров и солдат, воюя за рубежом, в Европе, в стране существовала бы подконтрольная государству ниша для «выпускания пара» социальной активности вследствие полученных знаний. Чтобы этот процесс пошел не по пути традиционализма, через преобразование и структурирование социальной среды, как среды сословных единомышленников, а затрагивал и активизировал только интеллигентную часть общества. Вот почему появление и писателей‐деревенщиков — ниши для крестьянства как сословия, и режиссеров и художников, занимающихся дворянской тематикой, стало подконтрольным процессом, позволявшим в послевоенные и послесталинские годы, решать «по‐советски» проблему возрождения сословных интересов во всех слоях общества. Так идея сословности из жизненного пространства была изъята и перенесена в плоскость «концептуальную», т. е. текстов, картин, художественного творчества по поводу сословности.

Игра советской власти с интеллигенцией в «кошки‐мышки» началась очень рано, еще при Ленине; и в ней участвовали первые лица государства. И в этой игре оставалось место и творческим деятелям, которые как будто бы были врагами советской власти, но при этом их не репрессировали, а лишь держали на коротком поводке, как, например, М. А. Булгакова. «Дни Турбиных» и «Бег» — были антисоветскими произведениями, «белогвардейскими», как считал Сталин, но они до 1930 г. шли в театре. В письме к Билль‐Белоцерковскому Сталин так обозначает существо дела: «„Бег“ есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело»[1176]. Произведение разрешить можно, если его подправить, считает вождь, сделать акцент на том, что рядовые эмигранты бегут из страны не по причине их конфликта с большевиками, а потому, что народ их сбросил со своей шеи и им ничего не остается, как только бежать. «Подправки» были вообще стержневым, фундаментальным явлением в отношениях власти и художественной интеллигенции. На подправках и вырастала советская классика и формировался социалистический реализм. Если этот реализм не был просто «лобовой апологетикой» строя какого‐нибудь Демьяна Бедного. Один из последних таких примеров, из позднего советского времени — книга И. Головкиной «Побежденные», в которой, по мнению Л. И. Бородина, такая подправка появилась после того, как рукопись, под названием «Лебединая песнь», побывала в КГБ. Бородину удалось прочитать рукопись этого непревзойденного по‐своему панегирика ушедшему русскому дворянству еще до того, как книга попала «в надежные руки» спецслужб. Вытаскивать рукопись из КГБ взялся С. Куняев, который «через своих приятелей из КГБ» сумел это сделать. После запроса «какая‐то женщина из Ленинграда привезла и оставила» в редакции «Нашего современника» эту рукопись. Книгу напечатали, дав ей новое название. Бородин говорит, что мечтал издать эту книгу, «ведь и мой род, не дворянский, купеческий, сгинул, будто его никогда и не бывало»[1177], но ему это не удалось. Когда же он прочитал изданную книгу, то обнаружил некоторую существенную разницу с первоначальным текстом. В конце книги звучит признание «автора» в «самобытности» и «глубокой органичности» большевизма. Л. И. Бородин справедливо посчитал эти фразы той самой «подправкой», которой так дорожили большевики. Как пишет Леонид Иванович, именно на эту мысль опирался полемизировавший с ним С. Куняев по поводу органичности большевизма: «Неужели он (Бородин) до сих пор считает свою оценку „русского большевизма“ более справедливой, нежели та, которую выстрадала Ирина Владимировна Римская‐Корсакова?»[1178].

Кстати говоря, в поздний советский период работа спецслужб с интеллигенцией отличалась от таковых в сталинских период. При Сталине работали без таких подтасовок, только через массированное давление на автора со стороны первых лиц. И Сталин сам чрезвычайно любил эту игру в соцреализм, особенно с самыми крупными фигурами. Были среди них и аристократ граф А. Н. Толстой, которого вождь лично «дожал» и заставил так служить идее, как ему хотелось; был М. А. Булгаков, написавший бессмертные «Бег» и «Дни Турбиных». Судя по известному