Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

разговора, хотя для самой носительницы культуры внимание к ней людей посторонних было обременительным и неприятным. Маленькая, хрупенькая монахиня Макария в пору нашего разговора с ней жила уже на покое, в отдельном домике (половинке), в частном секторе г. Воронежа. Со слов митрополита Мефодия, тогда правящего архиерея, матушка для всех здесь служивших владык, начиная с митрополита Сергия (Петрова), становилась духовной матерью, словом которой, знаниями и опытом все они дорожили. После мы узнали, что земная жизнь матушки прервалась в день Святой Троицы, тихо и безболезненно, по‐церковному. Скольких людей она согрела за свою долгую жизнь своим внешне неярким светом; поддержала своим внутренним покоем; а своей любовью к старине и традиции дала силу и надежду жить и трудиться «по высокому религиозному идеалу, по истине»!

Купеческая тема, как и дворянская, и мещанская чрезвычайно волновала советских функционеров. Даже когда купечество уже кануло в лету, в послевоенное время, идеология не забывала поминать купцов недобрым словом; театр и кино по‐своему, художественными средствами рисовали «чудовищные» по гротеску образы купцов‐толстосумов. В газетах часто, как замечает епископ Варнава (Беляев) в записных книжках 1950–1960 гг., мелькало осуждение купеческих привычек и образов: «Сколько было вылито чернил и истрачено перьев для издевательства над „купеческими сынками“»[1157]. Как замечает автор, если человек нигде не работает, не учится, проводит ночи в ресторанах, не дает прохода девушкам, то его сравнивали с купцом. Если образ мещанина был низведен до некоего примитивного образа «приземленного человека», замкнутого в своем бытовом мирке, то для купца была приготовлена своя гротескная ниша — грубого и ограниченного богатого самодура, непредсказуемого в своих прихотях и желаниях. Для массового читателя этот образ был еще более упрощен за счет привнесения сюда таких качеств, как лень и праздность. Эти качества появились из агитационного материала (плакатов, частушек, сатирических стихов) времен Гражданской войны и распространялись тогда на собирательный образ «толстопузой буржуазии». Между тем как реальность, конечно, была далека от гротеска, что можно видеть хотя бы на вышеуказанных двух примерах — монахини Макарии и Н. Е. Пестова, которые благодаря своей почвенности сумели не только много потрудиться за свою долгую жизнь, но и сохранить вокруг себя особую сословную среду, благодаря которой сотни людей просветились, получили такое желанное человеческое тепло и участие, любовь и соединение с культурой и духовностью старой России.

Отдельная большая тема — судьба духовного сословия в советское время, в чем‐то отличная от судьбы других сословий. На эту тему надо говорить отдельно и специально, учитывая проработку многих биографий священников, выясняя вопросы преемственности с дореволюционной традицией, когда духовенство понимало свои сословные границы и свою сословную задачу.

Интеллигенция в советское время

Советская эпоха, конечно, перемолола сословия (те, кто остались в стране и подчинились власти) в одну большую интеллигентскую группу, но даже оказавшись внутри интеллигентского сообщества, требующего жить не по законам служения, а по законам совести без Бога, отдельные представители сословий продолжали помнить сословную культуру, жить по ее законам, и советская власть знала об этом и пользовалась этим.

Те представители сословий, прежде всего дворянского, купеческого и духовного, которые ждали и желали революцию, мало что сохраняли от своей сословности. Сословность подразумевала служение — государю, России, народу (в форме официального служения), но революционный дух исключал подлинно служилые отношения, поэтому даже если эти люди формально и назывались купцами, но перестав служить царю, Отечеству и народу, они, по сути, переставали быть купцами. Их затягивало в бессословный стан — интеллигенции, буржуазии или пролетариата (то, что марксисты обозначали понятием «классы»). Незадолго до революции 1917 г. известный русский художник М. В. Нестеров, находясь на Кавказе, в Кисловодске, стал свидетелем необыкновенной популярности А. И. Гучкова, который впоследствии сыграл роковую роль в отречении государя Николая II от престола. Он не мог понять причину этой популярности. Аристократическая публика спешила к нему с приветствиями, устраивала ему «сенсацию» (очевидно, овацию. — О. К.) в театре и парке. «Где была запрятана такая его сила над людьми? Неужели в безнадежной их слабости, спрашивал я себя, была ли эта сила в их изжитости и интеллигентской никчемности?»[1158] Это весьма любопытное рассуждение, показывающее, что у бессословных групп появилась своя иерархия. Интеллигенция, которая в прежние годы презрением и остротами преследовала купечество, перед представителем буржуазии стала раскланиваться, заискивать, искать его внимания, и тем самым отдавать ему в руки бразды правления. То есть, когда вот‐вот должна была грянуть подготовленная ею революция, ради которой она столько старалась, она, по своей «изжитости и никчемности», не стала даже претендовать на власть, а стала готовиться передать ее другой бессословной группе. В интеллигенции, как считает Б. Н. Миронов, после революции 1905 г. произошел какой‐то странный надлом, она перестала обличать богатых и богатство и пошла на поводу у него[1159]. То есть в душе у нее было убито самое важное (почти что совесть), которое даже при ее бессословности позволяло в лучшие годы иметь свое лицо и достоинство, что (ее бессеребреничество) и делало ее авторитетной даже в глазах дворянства, которое не смогло не принять и перенять эту ценность для себя. Художник Нестеров в этом кратком эпизоде разглядел потерю лица интеллигенцией, аплодирующей представителю новой силы.

Надрыв интеллигентских сил произошел в пореформенный период, когда происходила смена вектора от народолюбия по отношению к русскому народу к всечеловеческому народолюбию. В 1867 г. чуткий к общественным веяниям В. О. Ключевский делает запись в дневнике: «Не так еще давно из разных лагерей неслись дикие крики, призывающие к благоговению пред народом, пред черной народной массой… Мужик не слушал, да и не слышал их. Эти вопли и безобразия, кажется, проходят, разумеется, без результатов и уроков, как все проходит на Руси»[1160]. Историк призвал интеллигенцию очнуться от «дурмана народолюбия», так как, очевидно, уже в эти годы стали просматриваться перспективы появления нового объекта поклонения для интеллигенции, на «святое место» русского народа для русской интеллигенции стали претендовать другие народы России: поляки, евреи, финны, сибирские народы и т. д. В эту когорту идеального народа входили не только малочисленые народы России, но и отдельные маргинальные группы из числа русского народа, которые с точки зрения интеллигенции тоже имели право на сочувствие, например — люмпенизированные городские слои, так называемые горьковские босяки, проститутки и т. д. Русская интеллигенция прошла и этот путь, но, очевидно, он принес ей не просто еще большие скорби, но и потерю смысла народолюбия.

Советская власть достаточно мягко отнеслась к либеральной интеллигенции, которая наивно полагала, что ее фронда по отношению к власти будет такой же, какой она была в царское время. Но здесь