ее шею.
– Мама, папа у тебя в комнате?
– Сегодня нет.
– Можно к тебе?
– Если хочешь, мой хороший.
Придя наконец в себя, маленький Джон отодвинулся.
– Ты сейчас совсем другая, мама; гораздо моложе.
– Это мои волосы, милый.
Маленький Джон взял их в руки, они были густые, темно-золотые с серебряными нитями.
– Я люблю их, – сказал он, – я тебя больше всего люблю вот такую.
Схватив мать за руку, Джон потащил ее к двери. Он закрыл за собой дверь со вздохом облегчения.
– Ты с какой стороны ляжешь, мама?
– С левой.
– Ну хорошо.
Не теряя времени, чтобы она не успела передумать, маленький Джон залез в постель, которая показалась ему гораздо мягче, чем его собственная. Он опять глубоко вздохнул, зарылся головой в подушку и лежал, разглядывая битву колесниц и мечей и пик, которая всегда происходила на одеялах, там, где на свет были видны волоски.
– По-настоящему ведь ничего не было, правда? – сказал он.
Не отходя от зеркала, мать ответила:
– Только луна и твое разгоряченное воображение. Нельзя так волноваться, Джон!
Но маленький Джон, все еще не владея своими нервами, ответил хвастливо:
– Я и не испугался, по правде-то.
И он все лежал, разглядывая колесницы и пики. Время тянулось.
– Ой, мамочка, поскорей!
– Милый, надо же мне заплести косы.
– Сегодня не надо. Завтра ведь опять придется расплетать. Мне спать хочется, а если ты не придешь, расхочется.
Мать стояла перед трехстворчатым зеркалом, вся белая, и он видел ее с трех сторон; шея была повернута, волосы блестели в свете лампы, темные глаза улыбались. Все это было ни к чему, и он сказал:
– Иди же, мама, я жду.
– Сейчас, мой родной, сейчас.
Маленький Джон закрыл глаза. Все кончилось к лучшему, только пусть бы уж она поскорее! Кровать дрогнула, она легла. И, не открывая глаз, он сонно проговорил:
– Хорошо, правда?
Он слышал, как она сказала что-то, почувствовал прикосновение ее губ у себя на носу и, прижавшись к той, что лежала без сна и любила его всеми помыслами, погрузился в безмятежный сон, который отделил его от прошлого.
Сдается внаем
Но вот, под роковой звездой
Чета двух душ, исполненных любовью,
Из тех враждебных родилась утроб…
У. Шекспир Ромео и Джульетта[45]
Примечание автора
С этой книгой «Сага о Форсайтах» – цикл, в который вошли «Собственник», «Последнее лето Форсайта» (из сборника «Пять повестей»), «В петле» и «Пробуждение» – подходит к концу.
Дж. Г.
Часть первая
I
Встреча
12 мая 1920 года, после полудня, Сомс Форсайт вышел из лондонского отеля «Найтсбридж», где снимал номер, с намерением посетить картинную галерею, расположенную неподалеку от Корк-стрит, и заглянуть в Будущее. Он предпочел пройтись пешком, потому что с Войны никогда не садился в такси без крайней необходимости: их водители, на его взгляд, были сплошь невежами. Правда, теперь Война закончилась, предложение вновь стало превышать спрос, и по обыкновению человеческой природы даже эти грубияны несколько пообтесались. И все-таки Сомс их не простил. Они глубоко отождествлялись у него с мрачными воспоминаниями и смутно, как все представители этого класса, с революцией. Серьезные тревоги, которые он испытал в годы Войны, и еще более серьезные тревоги, изведанные им после наступления Мира, возымели определенные психологические последствия для его упрямой натуры. Он так часто переживал крах в душе, что перестал верить в материальную возможность разорения. Тому, кто ежегодно платил четыре тысячи налога на прибыль и сверхприбыль, не приходилось особенно бояться ухудшения своего положения! Состояние в четверть миллиона, вложенное во много различных предприятий и расходуемое только женой и единственной дочерью, гарантировало надежную защиту даже от такой «дикости», как изъятие государством части капитала. Что же до конфискации военной прибыли, то эту меру Сомс всецело поддерживал: сам он на войне не нажился, а тем оборванцам, которые предпринимали такие попытки, поделом. Если же говорить о картинах, то они не только не упали в цене, но даже подросли. С начала Войны дела с коллекцией шли у Сомса лучше, чем когда-либо прежде. К тому же воздушные налеты благотворно повлияли на его дух, от рождения осмотрительный, закалили и без того твердый характер. Тот, кому знакома опасность полного уничтожения, уже не так боится частичного разрушения, которое могут повлечь за собой изъятия и пошлины. Тот, кто привык порицать наглость германцев, естественным образом привыкает осуждать и лейбористов – если не прямо, то по крайней мере в святилище своей души.
Сомс шел пешком. Торопиться ему было некуда: с Флер он условился встретиться в галерее в четыре, а сейчас часы показывали только половину третьего. Прогуляться Сомсу совсем не мешало: слегка беспокоила печень, да и нервы были в некотором напряжении. Жена, когда жила в городе, постоянно где-то разъезжала; и вечно порхала дочь, занимаясь всякими пустяками, как и большинство молодых женщин после Войны. И все-таки ему следовало благодарить судьбу за то, что Флер не родилась раньше, и ей не пришлось посвятить себя какому-нибудь серьезному делу в военное время. Не то чтобы он не поддерживал защитников родины, но поддерживать Войну всей душой – одно дело, а телами жены и дочери – совсем иное. Между тем и другим в сознании Сомса существовал барьер, установленный неким старомодным началом, которому претила избыточность чувств. Поэтому в 1914 году, когда Аннет (такая привлекательная и всего тридцати пяти лет от роду) пожелала ехать во Францию (которую она под влиянием событий стала называть «chère patrie»[46]), чтобы ухаживать за «braves poilus»[47], он категорически воспротивился. Слыхано ли это – жертвовать своим здоровьем, красотой! Благо бы она еще действительно умела помогать раненым… Нет уж. Пускай лучше шьет для них что-нибудь или вяжет, сидя дома. Сомс настоял на своем. С тех пор Аннет изменилась. Дурная привычка насмехаться над ним, не открыто, а постоянно подпуская мелкие колкости, теперь проявлялась еще сильнее. Что же касается Флер, то Война решила непростой вопрос: отправлять или не отправлять девочку в школу. Стало очевидно, что ей лучше уехать от матери, пребывающей в патриотическом настроении, от воздушных налетов и от соблазна экстравагантных выходок. Поэтому Сомс отвез ее в самый западный из всех пансионов, где, по его мнению, девочке могли дать отличное образование, и ужасно по ней тосковал. Флер! Он ни разу не пожалел о том, что в час ее рождения внезапно решил так ее назвать, хоть это и было явной уступкой французам. Очаровательное имя – очаровательное дитя. Правда, беспокойное, даже слишком беспокойное, и своенравное! И вдобавок сознающее свою власть над отцом! Сомс часто думал о том, что напрасно так баловал дочь. С возрастом он делался сентиментальным. Шестьдесят пять! Да, старость приближалась, хотя он этого не чувствовал, поскольку его вторая женитьба оказалась лишь осмысленным предприятием (что, наверное, было даже к лучшему, если учитывать молодость и миловидность Аннет). В