своей жизни он знал только одну страсть – к первой жене, Ирэн. Кстати, кузен Джолион, который ее увез, теперь выглядел, как поговаривали, неважно. Еще бы! Семьдесят два года, два десятка лет в третьем браке!
Ненадолго приостановившись, Сомс облокотился о перила Роттен-Роу. Где еще предаваться воспоминаниям, как не здесь – на полпути между особняком на Парк-лейн, видевшим его рождение и смерть его родителей, и маленьким домиком на Монпелье-сквер, где тридцать пять лет назад он наслаждался супружеством, так сказать, в первой редакции. Теперь, после двадцати лет второй редакции, та старая трагедия казалась ему прошлой жизнью, которая закончилась в тот день, когда вместо долгожданного сына у него родилась дочь. Уже много лет Сомс даже смутно не жалел о мальчике, так и не появившемся на свет. Флер заполняла счета в его сердце, к тому же она носила фамилию Форсайт, и он вовсе не хотел торопить день, когда она станет называться по-другому. Мысль о такой беде если и приходила Сомсу в голову, то смягчалась смутным ощущением того, что он сделал дочь достаточно богатой, чтобы она могла купить и поглотить фамилию мужа. Почему бы и нет, раз женщины и мужчины, как сейчас считается, равны? Тайно убежденный в том, что это не так, Сомс энергично провел ладонью по лицу и остановил ее на подбородке. Благодаря привычке к умеренности он не растолстел и не обрюзг, нос не расплылся и не стал красным. Поседевшие усы Сомс коротко подстригал, очков не носил. Легкая сутулость вынуждала его слегка наклонять голову, и поэтому было не так заметно, что седые волосы, отступив со лба, удлинили лицо. Время мало изменило самого «тепленького» из молодых Форсайтов, как выразился бы Тимоти, последний из старых Форсайтов (ему шел уже сто первый год), имея в виду благосостояние Сомса.
Тени платанов падали на небольшую хомбургскую шляпу. Цилиндры Сомс носить перестал: в такие времена, как нынешние, незачем привлекать внимание к своему достатку. Платаны! Воспоминания мгновенно перенесли его в Мадрид: перед Войной, на Пасху, ему предложили купить картину Гойи, и он предпринял исследовательскую поездку на родину художника. Этот малый произвел на него впечатление: дарование всемирного масштаба, подлинный гений! Работы его были дороги и обещали стать еще дороже, прежде чем будут распроданы. О да! Предвидя новый мощный всплеск всеобщего увлечения Гойей, Сомс купил картину. И вдобавок сделал то, чего раньше никогда не делал: заказал список с полотна «La Vendimia»[48], потому что изображенная там девушка, стоящая, уперев руку в бок, напомнила ему его дочь. Эта копия, хранившаяся теперь в галерее в Мейплдареме, получилась довольно дурно, ведь Гойя неповторим. И тем не менее Сомс любил на нее смотреть, когда дочери не было рядом. Сборщица винограда все-таки очень похожа на Флер легкостью стана, прямизной осанки, широким разлетом дугообразных бровей, напряженной мечтательностью темных глаз. Странно, что девочка родилась кареглазой, когда у него самого, Сомса, глаза серые (у чистокровных Форсайтов карих глаз не бывает), а у Аннет голубые! Но, конечно же, у бабушки Ламот глаза, как черная патока!
Сомс зашагал по Роттен-Роу дальше, в сторону юго-восточного выхода из Гайд-парка. Нигде в Англии течение времени не было заметно так, как здесь. Рожденный в двух шагах отсюда, Сомс помнил это место с 1860 года. Зажатый между кринолинами матушки и гувернантки, он приходил сюда посмотреть, как денди в узких брюках и с бакенбардами гарцуют, точно заправские кавалеристы, как джентльмены, раскланиваясь со знакомыми, приветственно приподнимают белые цилиндры с изогнутыми полями. Тогда все здесь было так чинно, неспешно… Сомсу вспомнился кривоногий человечек в красном жилете – торговец собаками, ходивший среди модных дам и господ со своим товаром сразу на нескольких поводках. Он и матушку, чей кринолин притягивал его питомцев, уговаривал купить кинг-чарльз-спаниеля или левретку – таких пород сейчас не встретишь. Сейчас вообще редко встретишь отменное качество, о чем бы ни шла речь. Вдоль аллей уныло сидит рабочий люд, которому и поглазеть-то не на что. Разве только энергичная девица в котелке проскачет мимо, усевшись на коня по-мужски, или какой-нибудь колониальный житель проедет туда-сюда на убогой наемной кляче. Кое-где катаются на пони девочки, старые джентльмены рысят потихоньку, чтобы растрясти печень, ординарцы объезжают огромных неуклюжих кавалерийских лошадей. Ни чистокровных скакунов, ни грумов, ни поклонов, ни учтивого расшаркивания, ни даже сплетен. Только деревья остались прежними, им нет дела до вырождения человеческих поколений. Нынешняя демократическая Англия, растрепанная, суетливая, шумная, как будто бы лишилась верхушки. При этой мысли в душе Сомса шевельнулось нечто наподобие брезгливости. Бесследно исчез остров изысканности и блеска! Богатство – о да, богатство осталось. У самого Сомса денег теперь больше, чем когда-либо имел его отец. Однако ни манер, ни вкуса, ни качества уже не найдешь. Их поглотило всеохватывающее, уродливое, пропахшее бензином панибратство. Кое-где еще сохранились следы не до конца уничтоженного благородства – разрозненные и chétif[49], как сказала бы Аннет. Но не было, опять же, ничего цельного и твердого – такого, на что следовало бы равняться. И в эту сумятицу дурных манер и распущенных нравов погрузилась дочь Сомса, цветок[50] его жизни! А когда к власти придут лейбористы (если придут, конечно), то ли еще будет!
Он вышел из парка через арку, которую, слава богу, больше не уродовал серый, похожий на пушку прожектор. «Ставьте прожекторы туда, куда вы все катитесь, пускай освещает вашу драгоценную демократию!» – подумал он и зашагал мимо клубов, выходивших фасадами на Пиккадилли. Джордж Форсайт сейчас наверняка сидел в эркере «Айсиума». Этот малый сделался таким степенным, что теперь почти все время там восседал, как этакое неподвижное сардоническое око, наблюдающее деградацию людей и вещей. Сомс ускорил шаг: от взгляда кузена ему всегда становилось не по себе. Поговаривали, что в середине Войны Джордж написал открытое письмо за подписью «Патриот», в котором жаловался на истерию правительства, урезавшего нормы овса для скаковых лошадей. Да, вот он сидит! Все такой же высокий, грузный, чисто выбритый, почти непоредевшие волосы наверняка пахнут лучшим шампунем, в руках розоватый газетный лист – нисколько не изменился! Может быть, впервые в жизни под жилеткой у Сомса шевельнулась симпатия к насмешливому родственнику. Его солидное телосложение, безукоризненная ровность пробора и бычий взгляд вселяли уверенность в том, что старый порядок еще не капитулировал. Джордж махнул газетой, приглашая Сомса подняться: наверное, хотел спросить о своей собственности, которой он, Сомс, по-прежнему управлял. Вступив пассивным компаньоном в крупную юридическую фирму двадцать лет назад, в пору болезненного развода с Ирэн, он почти незаметно