Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

звериное лицо новая человеческая формация, уже лишенная нравственности, духовности и того, что всегда называли совестью»[1125]. И речь в данном случае идет не о каких‐то «нехороших русских» или о ком‐то другом, речь идет не о людях этнической культуры и традиции, которые опираются на веру и нравственность в своих понятиях. Речь идет, к счастью, не о всех, но о появлении новой породы людей, о проявлении сути бессословного, безэтнического человека, к чему и стремились большевики, и у этого — советского человека — с его ребячливым задором и духовной легкомысленностью, с мотором вместо сердца. Такой человек активно формировался на всех уровнях и, конечно, для советской власти не нужны были свидетели прошлого, знатоки настоящей, подлинной жизни, в каком бы сословии она ни существовала.

В первые годы советской власти, то высокородное дворянство, что оставалось в России и после Гражданской войны, предпринимало не только индивидуальные, но и коллективные усилия, чтобы выжить. Так, в период НЭПа были распространены дворянские семейные колонии, собиравшиеся в провинциальных городках родовыми гнездами. В «Записках князя Кирилла Николаевича Голицына» говорится об одном таком примере[1126]. Голицыны и Трубецкие поселились в г. Богородске Московской губернии, практически в одном квартале города, каждая семья в отдельном доме. Их колония насчитывала 26 человек. На службе состояло шестеро или семеро человек; получали небольшие деньги; карточки получали те из Голицыных, кто жил в городе, приехавшие из имений должны были самостоятельно добывать себе пропитание. «Никому почему‐то не приходило в голову создать источник дополнительных ресурсов, возделывая огород или разводя какую‐либо живность». Один попробовал, но неудачно. В колонии преобладали малыши и подростки. Все жили «сегодняшним днем»; молодежь служила в уездных канцеляриях; старшие поддерживали в сообществе порядок: «без нажима и принуждения был установлен некий нерегламентированный распорядок, который возлагал на каждого младшего члена семьи те или иные обязанности, предоставляя в то же время и некоторую долю свободы. Дети всегда были под присмотром, не шалопайничали, но могли и резвиться вволю, как всякие дети. Бывали общие семейные чтения. И занятия, и чтения, и необременительные обязанности — все это делало семью живым, полноценным организмом, где каждый был нужен равно — в такой же степени, как все остальные»[1127]. Князь подчеркивает, что были и другие примеры; у Бобринских не было такой сплоченности и дисциплины, что сразу же принесло негативные плоды дурного воспитания и ранней эмансипации. Особенно больно, что двое из Бобринских вышли замуж за богатых американцев и уехали из страны. Упрек князя в том, что первородство они променяли на чечевичную похлебку, и хотя сама жизнь выталкивала их из России, но все же горечь от этого выбора у князя осталась на всю жизнь.

Важным элементом общего существования нескольких родовых кланов в Богородске было занятие искусством. Князь считает, что в 1918–1920‐е годы дворянство, устроившееся в провинциальных городках страны, сыграло там важную культурную роль в развитии музыкального, театрального и изобразительного искусства. По его мнению, дворянство в пору революционного переустройства страны выбрало для себя искусство, как одну из основных сфер приложения сил[1128]. Чуть позже такой же востребованной областью для них станет наука. «Оба эти поприща — наука и искусство — позволяют держаться на известном расстоянии от „опасных“ зон, где надо либо скрывать свои идеологические симпатии и антипатии, либо — что хуже всего — притворяться своим в кругу чужих»[1129]. Об этом же мне говорил в 1993 г. Николай Николаевич Бобринский, считавший, что даже выбор научного поприща для дворянина в советское время был ограничен теми дисциплинами, где нет идеологического давления и строгого партийного контроля. Сам он стал геологом.

Из дворянского обихода в колониях сохранялась культура гостевания; это было «и развлечением и любимым времяпровождением». Если кто‐то из семьи имел возможность получать значительные средства, то от щедрот получали и другие. Князь Голицын приехал в Москву (1920 г.) и в доме у родственников столкнулся с совершенно иной реальностью: «мягкая постель с чистыми простынями; утром — кофе со сливками, сахаром, белым хлебом и маслом; обед — стол накрытый скатертью со столовым серебром, салфетками, а на нем хорошо приготовленные, вкусные блюда». Оказалось, его дядя — Иван Федорович Мамонтов, занимающийся заготовками для Красной Армии, мог привозить купленные им дефицитные товары и не бояться, что их отберут заградительные отряды. В воспоминаниях приводятся многочисленные примеры таких деятельных людей из дворян и купечества, которые во время НЭПа сумели в короткие сроки организовать «свое дело» или же на правах «спеца» помогать советской власти в организации производства. Предпринимательской лихорадкой была охвачена даже дворянская молодежь, в надежде как‐то изменить свое тяжелое материальное положение[1130]. Так было и в Москве, и в Петрограде. Князь Голицын, как свидетель тех лет, считает, что в истории НЭПа весьма велика роль «энергичных людей, обладавших специальными знаниями и деловыми качествами». Это они «в считанные месяцы организовали производственные товарищества, технические конторы, всевозможные мастерские и лаборатории, небольшие заводы, словом, то, что и было нужно истерзанной стране. Через год‐полтора все загудело, закружилось, завертелось. И когда с началом коллективизации в 1929 году недолговечный НЭП умер, промышленность его усилиями была поставлена на ноги!»[1131] А судьба этих «энергичных людей» была такая же незавидная, какая она была у военспецов (48 тыс. человек), до этого отдавших новой власти в годы Гражданской войны свои силы и знания и потом обреченных на репрессии: тюрьмы, лагеря и расстрелы[1132]. Экономические спецы получили подобную же плату от партии большевиков в конце 1920‐х. Причем нам привычно думать, что враг уничтожался советской властью благородно, как враг классовый, и уничтожали его люди хотя и жестокие, но по‐своему справедливые, старавшиеся «для светлого будущего». И это еще один миф о советской эпохе. В дворянских мемуарах сохранилось немало конкретных фактов, указывающих на нередко плотоядный характер работы чекистов в этот период; «золотая лихорадка», коррупция глубоко проникли в эту ведущую охранительную структуру советской власти. Князь К. Н. Голицын говорит о «тысячах» известных ему случаев[1133]. Другой князь — А. П. Щербатов приводит приказ Ф. Э. Дзержинского, запрещающий чекистам играть в азартные игры на золотые обручальные кольца. «Их у чекистов ходило десятки тысяч, они использовали кольца вместо денег, нося их в маленьких мешочках»[1134]. Массовой и повсеместной была практика изъятия домов или уплотнения, «реквизиции» любых понравившихся вещей: мебели, посуды, картин, книг. Причем часть реквизированного шла государству, а часть самому активисту. В мемуарах князя А. П. Щербатова упоминается о торговле людьми в 1920‐е годы — заложниками, которой занимались чекисты[1135]. Подобная