Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

«со своим прошлым»[1118]. Близкий рассказ мы услышали в с. Волговерховье от местной жительницы, 1905 г. рождения. Здесь в 1917 или 1918 г. (она не помнит) революционному гневу подвергся женский монастырь. Тогда прибывший из Твери чекистский отряд, арестовал игуменью, разогнал сестер, а монастырскую живность, включая коров и лошадей, просто сжег, как монастырский хлам. «До сих пор, — говорила нам эта престарелая женщина, — помню, как ревела скотина, бились лошади в конюшне, но их так и не выпустили оттуда»[1119]. С такою же яростью тогда громили помещичьи усадьбы, что‐то разбиралось, разворовывалось, а больше — разламывалось и разбивалось. Собственно судьба Москвы, как русского архитектурного шедевра, весьма показательна в этом отношении. Город на протяжении всей советской эпохи (да и постсоветской!) методично уничтожался, волевым решением менялся его облик, сначала на сталинский, потом на хрущевско‐брежневский, а сейчас — на постсоветский. Создавался город другой аристократии, другой власти, коренным образом отличной от аристократии и власти до 1917 г. Никакой преемственности в данном случае не наблюдалось, и хотя история продолжалась, но эта была история другой России, где все (в архитектуре) подчинено принципиально иному замыслу в духовном и эстетическом плане. Это надо принять как объективную данность. И хотя в Москве сохранились и Кремль, и некоторая часть дореволюционного города, но не они определяют сегодня повседневное архитектурное мышление горожан, а советская и постсоветская архитектурная реальность. Кремль сегодня, как и старая Москва, это кусочки открытого музейного пространства, в то время как советская и постсоветская Москва — живой город, внутри которого (и которым) живут наши современники.

Ситуация с отсутствием надежных специалистов заставляла большевиков идти на самые разные ухищрения: формально считать человека арестованным и заключенным, а фактически водить его на работу в какое‐нибудь важное учреждение. Об этом обстоятельно пишет князь К. Н. Голицын в воспоминаниях[1120]. К специалистам, как пишет об этом в воспоминаниях В. А. Александров, приставляли нередко надежных людей, для слежения. О своем отце — военспеце (из дворян) он пишет: «К усилившемуся партийно‐бюрократическому строю служебных отношений он привыкал с трудом, люто ненавидел приставленного к нему еврея‐соглядатая, что тогда было нормой в отношениях с „буржуазными специалистами“. Моей матери приходилось туго, умеряя возникавшие служебные скандалы. Однако народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко его очень ценил и „дело“ шло»[1121]. Автор мемуаров отмечает такие характеристики «отношения к делу» его отца: высокий профессионализм, любовь к своему делу, неиспользование служебного положения в личных целях, незлоупотребление должностными полномочиями. За каждую отдельную услугу, касающуюся семьи, платили деньги из своего кармана, экипаж, положенный отцу, никогда не передавался его жене для поездок на рынок.

Сколько трагических дворянских судеб прошло мимо княгини Урусовой за месяцы ее скитаний по постреволюционной России, о чем она упоминает на страницах своих мемуаров. Княгиня В., «старая, очень добрая и тихая», попавшая в лагерь на три года «за княжеский титул», умерла в Ташкенте, вместе с другими осужденными. Человек триста дворян отправили в Ташкент на работы, на несколько недель, вернулось в лагерь 30, остальные умерли. Оставшихся, среди которых была и княгиня, не зная куда поместить, отправили в брошенные киргизские юрты, где стояла вода. А были ноябрьские заморозки. Княгиня замерзла там, не дождавшись двух месяцев до освобождения. «Молодая дама», отчаявшаяся от нищеты, не могла выручить хоть какие‐то деньги на продаже личных вещей, чтобы накормить умирающих с голода мужа и ребенка. Чудом написанные, чудом сохранившиеся дворянские мемуары о советской действительности пестрят искалеченными судьбами людей; тюремными сроками, лагерями, ссылками, расстрелами, горестными, трагическими описаниями оставшихся на воле жен и детей, не имевших ни своего угла, ни возможности обновить свой гардероб, ни нормальной пищи. Все время впроголодь, все время — борьба за выживание и жизнь под бдительным присмотром органов.

Возникает закономерный вопрос: за что так советская власть ненавидела дворян? Отчасти это была месть за прошлое, «за проклятое прошлое». Но лишь в некоторой степени. Больше же всего ненависть питалась «настоящим», тем, что дворянская аристократия была подлинной элитой, людьми принципиально иной культурной и духовной традиции. Они были в большинстве своем люди монархической, православной традиции, и в этом качестве, конечно, они были не нужны и даже опасны советской власти. Их любовь к России, как безусловной ценности, советская власть не раз использовала в трудные для себя годы, но всегда была неблагодарна к своим спасителям. Тем не менее, как ни трагично было мироощущение дворян, оставшихся в России и продолжавших все время «выживать», когда шла постоянная борьба с «бывшими» и «буржуями», — дворянство продолжало честно служить стране на том месте, где позволяли обстоятельства. Княгиня Варвара Николаевна Бостельман (урожденная Корейш) так ощущала свое положение, со слов ее внучки: «Она жила с растерзанной душой и терзание ее не было плачем о прежней жизни, это было горевание о том, что случилось, приключилось с Россией. Она видела беду народа, его гибель, как она часто говорила. Бабушка страдала от этого слома, от разорения церквей, преследования и уничтожения духовенства, разорения крестьян и преследования лучших, просвещенных людей России. Поэтому, в душе, она была непримирима к большевикам. Та ложь, которая опутывала и запутывала все и вся вокруг, вставала перед ней каким‐то маревом. „Шуренька! — говорила она часто Маме, — мне душно, душно“. А Мама? Что же она? Она, по ее выражению, „спасалась в сумасшедшем доме“[1122] (место работы ее врачом. — О. К.): там я чувствую себя в нормальном положении, а вот когда выхожу…»[1123]. В тех же мемуарах мелькает судьба Арапова Ивана — сына генерала Арапова, погибшего в революцию. «Его дети, Наташа и Ваня остались жить в Гатчине, в своем небольшом доме вместе со своей француженкой. Помнится, что Наташа вышла замуж, но муж ее был выслан и она со старой мадам растила сына, а Ваня, образованный, воспитанный, говорящий на трех европейских языках, почел за благо пойти в ломовые извозчики, не желая иметь дело с властью, предпочтя ей лошадей»[1124].

Для людей «с совестью», как и «с честью», многие вещи, которые казались, может быть, обыденными для тех, кто уже привык и втянулся в механику борьбы классов и неизбежные потери при этом, — были страшными и малопереносимыми. «Какая‐то неумолимая сила давила и тащила за собой все, что хоть как‐то ей противоречило», — писала о своих ощущениях времени М. И. Стародубцева. 1940 г. — первое крупное советское испытание Финской войной. В госпитале «горами лежали почерневшие ампутированные руки и ноги. Тогда мы впервые узнали о том, что жены стали отказываться от своих мужей‐калек, а дети от родителей, оставляя их на поруки государству. Пожалуй, тогда впервые показала свое