естественно, не понял, все ждали, что незнакомка что-то сейчас исполнит… Но Зинка умела только улыбаться! Её появление встретили не аплодисментами, а ожиданием, но Зинка ничего предложить не смогла и убежала. После её ухода и я, ничего не зная, выскочила на поклон, однако обо мне уже успели забыть! Непонятно, зачем я появилась опять. Жуткая тишина в зале так и осталась, а потом, всё поняв, я за кулисами с воплем набросилась на Зинку, но меня оттащил неведомо откуда появившийся Иван Иванович. Он, представьте себе, улыбался…
«Гениально! – крикнул режиссёр. – И как я об этом раньше не подумал?!»
Затем втащил нас в гримерную и пояснил:
«Это будет ещё лучше, чем было. Мало того, что иллюзия, но ещё и трансформация! Вы, девочки, только не мельтешите, дайте публике рассмотреть вас, убедиться, что вы – это вы…».
Далее начал рассказывать, что популярный некогда жанр трансформации в нынешнем цирке исчез. Он, правда, заключался не только в быстром переодевании, но и во внутреннем перевоплощении, однако нам этого не требовалось. Появиться только да уйти. Появиться и опять уйти. Лишь бы побыстрее…
И режиссёр оказался прав! Видя, что я не только перебегаю с места на место, но ещё успеваю за это время переодеться, публика, втянутая в игру, награждала нас овацией.
Такая уж Зинка везучая.
Вскоре познакомилась она с какой-то кривлякой, которая своё имя разрезала пополам, предпочтя правую сторону левой, и таким образом превратилась из Светланы не в Свету, как все, а в Лану. Дескать, ах как загадочно – не Лена, не Лина, а Лана…
Ну, и моя за ней: «Надоело мне быть Зиной. Зови меня теперь Низа!»
Хотела я ей сказать что-нибудь подходящее, однако сдержалась. Дальше – больше.
«Я ухожу из цирка!» – преподнесла сестра очередной сюрприз.
Оказывается, влюбилась в журналиста из молодёжной газеты Лазаря Высотного. Видела я однажды его – сморчок-стручок, лицо с кулачок, непонятно, на чём очки держатся.
«Лазик сказал, что у меня нет своего творческого “я”!» — заявила сестрица.
Ну, тогда уж я выдала Низе всё, что только могла выдать.
И вот я теперь у вас в передвижке. Номер у меня, как вы видели, не хуже других, но и не лучше. Ничем особенным не отличается.
Сварить ещё кофе?..
Цирковой драматург
(На правах исповеди)
Родился я в семье музыкальной: отец был виолончелистом, брат – пианистом, мама пела, а я возмечтал стать артистом драматическим.
Но в Самарском театральном техникуме, куда я поступил, сценическое мастерство преподавал Мейерхольдовец, помешанный на биомеханике. Он втянул нас в свою веру, и мы больше кувыркались, нежели читали монологи.
И когда Самарский цирк затеял грандиозную пантомиму «1905 год», наиболее хорошо кувыркавшихся пригласили в ней участвовать. Мы гирляндами висели на верёвочной лестнице, изображая восставших потёмкинцев, и пели революционную песню. В 17–18 лет, когда ничего не страшно, каждый старался забраться под самый купол. Директор цирка всегда приходил нас смотреть, и не потому, что ему нравилось наше пение, а потому, что боялся, как бы лестница не оборвалась – висело-то на ней человек двадцать. Однако лестница выдержала, а я «отравился» цирком на всю жизнь.
Программы тогда были потрясающие. Американец Барум – 40 лошадей, немецкие канатоходцы «4 Оттонес 4», наши Буслаевы (полёт на аэросанях), воздушный полёт Джиованни (тоже наши), укротитель Н. Гладильщиков, приезжали Бим-Бом, да перечислить всех невозможно.
Помню, труппа Оттонес под самым куполом разгуливала по канату, как по паркету: один, изображая пьяного, сваливался на канат и засыпал на нём, другой в образе девушки с вёдрами ходил по спящему и т. д. Сердца наших студенток пытался завоевать маленький Феликс Оттонес. Он во время репетиции лёз наверх, будто бы что-то поправить там, обрывался, успевая в последнюю секунду схватиться за канат. И ему очень нравилось, как все ахали… Мы, однако, от его ухаживания наших девушек избавили: научили Феликса разным неприличным любовным словам, и он регулярно получал пощёчины – девушки у нас были гордые.
Тогда акробаты и гимнасты выходили устанавливать реквизит в мохнатых халатах, каких мы даже в кино не видели. Но главное, конечно, номера… Закончив пантомиму, мы продолжали ежевечерне ходить в цирк, любуясь иными выступлениями по 30–50 раз! И вообще смотрели на артистов как на богов.
А летом в Ульяновске, где мы проходили практику в драмтеатре, я вдруг узнаю, что меня «ищут из цирка». Цирк там – летний, но всё же…
Словно Добчинский с Бобчинским ворвались ко мне два брата-сатирика, которым репертком «зарезал» репертуар. Братья узнали, что я немного пишу, и ухватились четырьмя руками за эту тонкую соломинку. Я, как мог, принялся латать их куплеты, тем более что главное, скажем, в «Портном и сапожнике» заключалось не в словах, а в жестах: один из братьев никак не мог попасть ниткой в игольное ушко, и цирк содрогался от хохота.
Свою работу я сдал мигом.
– Но это же не смешно! – завопил один брат.
– Зато правильно! – обрадовался второй.
Ая, по молодости своей, ещё не знал, что «смешно» и «правильно» не всегда в искусстве совпадают.
Затем я написал этим братьям большое музыкальное обозрение, и это было моим первым произведением, написанным для цирка.
Однако в молодости мне особенно сочинять было некогда: я искал себя то в драме, то в театре пластического балета, то в музыкально-драматической труппе и, наконец, попал в ташкентскую оперетту на амплуа «бобиков», как называли тогда вторых актёров. Потом, будучи в армии, начал конферировать в те-аджазе, перейдя в дальнейшем на эстраду как исполнитель куплетов, пародий, песенок и, естественно, как джазовый конферансье.
И снова попал в цирк, поскольку концерты временами проходили и на манеже.
В Ростове-на-Дону только начал музыкальный фельетон, как по деревянной крыше цирка со страшной силой загрохотал дождь, а ведь микрофонов тогда в цирках не было… Всё-таки дотянул выступление до конца.
Среди цирковых артистов у меня появилось много друзей. Помню, ухаживал за одной девушкой-жонглёром, а знакомый певец говорит:
– Женись на ней, и сделаете общий номер.
– Какой? – не понял я.
– Ты читай фельетоны, а чтобы публика не скучала, она в это время будет жонглировать…
Начав писать регулярно, я стремился всегда быть полезным любимому искусству. Цирку нужны и слово, и трюк. Лиши манеж слова, и уйдут из цирка сатирические фельетоны, умолкнут злободневные куплеты, не прозвучат задорные частушки, онемеют музыкальные клоуны, они не станут ни петь, ни разговаривать, как знаменитые Бим-Бом, а будут только играть на разных инструментах, не выйдут на манеж разговаривающие клоуны-дрессировщики,