Это проповедь на пророка Исаию (“Восток имя ему”), но эта проповедь для того времени – самая злободневная.
На груди этих людей был четырёхугольник – голубое поле и на нём белые буквы “OST” – “восток”. Иоанн Шаховской так и пишет – “я так и озаглавил послание “Восток имя ему” – “Венчальная песнь” (из чина венчания) - ликуй, се Дева зачне во чреве и роди Сына Эммануила, Бога же и Человека – Восток имя Ему”.
Настоящее осмысление тех событий пришло позже, даже для самых чутких. Но вот это, эти строки были сказаны тогда же, и в это время поэзия и проповедь начинают сливаться. Именно этих лет проповеди Иоанна Шаховского достигают небывалой высоты и насыщенности. Другая его проповедь “Свеча”.
Берлин в эти дни обращался в развалины – это уже 1943 год, Берлин как символ той самой мощи, которую он звал в июне 1941-го, стал главной мишенью союзных самолётов.
“Ночью, над улицами, погруженными во тьму, появлялся инфернальный свет “ёлок смерти”, которые зажигались передовым отрядом атакующих эскадрилий.
В нашем храме установилось такое правило: если богослужение ещё не началось, когда раздавалась воздушная тревога, мы шли в бомбоубежище. Иначе, мы службу церковную продолжали до конца, но советовали молящимся идти в бомбоубежище. Половина уходила из храма, а оставшиеся придвигались к алтарю, и эта молитва во время бомбардировок была самая яркая молитва Церкви – человек тут был на грани настоящего мира” (курсив автора – В.Е.).
В ноябре 1943 года Иоанн Шаховской обращается к пастве с такими словами: “Что ни делает Господь, Он всегда милует нас, благодетельствует всегда нашему внутреннему человеку. Он заботится о сокровищах нашей вечной жизни, когда подвергает опасности и смертям земной наш дом, эту “хижину”, которая “разрушится” (ср. 2 Кор.5;1).
Свечу мы ставим в нашем храме, ставим Отцу, в руке Которого наша жизнь. От этой осиянной свечи загорается весь окружающий мир (а перед этим он пишет, что свечой может стать и ваш горящий дом – В.Е.). Вы приходите, вы видите, как пылает ваше тленное имущество, как огонь поднимается к небу, и вы говорите Господу – приими свечу мою.
Мы ее ставим на всех путях своих: горят города в бескрайних просторах земли; море огня поднимается к небу. Господи! Да будет это свечой, Тебе возженной, в покаяние за беззакония наши. Горят наши дома – свечи наши загораются пред Богом, как молитва покаяния и благодарения. Загорается уже пред небом наша свеча, горит наше жилище человеческое – одна из палаток наших страннических, и несётся пламень к небу. Это свеча, благословенная наша свеча, приносимая ангелами за нас Отцу света и вечности” (“Город в огне”, 1943 - 1960).
Примерно с 1941 года, когда Вторая мировая война вступила в свой решительный фазис, когда две антихристианские силы в каком-то непонятном безумии бросились друг на друга и начали друг друга уничтожать - и вот в этом уничтожении начали высвобождаться человеческие души.
И, начиная с 1943 года надо было ждать чего-то нового и для России и для всего мира.
Лекция №25 (№60).
Метаистория Второй мировой войны и преломление ее в русской литературе.
1. Продолжение войны: лето 1942-1943-1944 годы. Начало литературной пропаганды [Илья Эренбург].
2. А.Т. Твардовский. “Баллада об отречении”, “Немые”, “Отец и сын”.
3. Слово о Германии: архимандрит Иоанн Шаховской.
4. Победа (май 1945 года) в контексте домостроительства Господня. Молитва Иоанна Шаховского – Великий Четверг 1945 года. Послесловие.
Начало войны – это всё-таки эйфория, как будто с душ стала спадать шелуха; как будто в этих раскатах грома и электрических разрядов пропадала вот эта нравственная духота, и люди чувствовали освобождение. Свидетельств масса: тот же Пастернак, та же Ольга Берггольц (в 1935 году был арестован ее первый муж, который потом из лагеря пошел добровольцем на фронт и погиб) и даже Анна Ахматова.
Важно с девочками простились,
На ходу целовали мать,
Во всё новое нарядились,
Как в солдатики шли играть.
И даже Симонов в июне-июле 1941 года – переживает взрыв вдохновения, но это никак не укладывается в рамки государственной пропаганды, а начиная с лета 1942 года, невзирая на то, что армии окружаются (на базе окруженных регулярных частей развертываются партизанские отряды; на гребне первой победы под Москвой войска были брошены освобождать Ленинград, прорывать блокаду, и оказывались в “мешках” – 2-я ударная армия Власова), развернута уже официальная пропаганда.
Со второго года войны было очень серьёзно налажено пропагандистское дело. Писатели, которые сразу же подавали заявление вольноопределяющимся на фронт, были, как правило, новички, никому не известные, никому не нужные и которым не мешали быть пушечным мясом: уцелеешь - твое счастье, сложишь голову - тоже хорошо. Например, Борис Слуцкий, Александр Межиров, Семён Гудзенко.
А писатели, которые были известны наверху - и, прежде всего, Твардовский – получили социальное спецзадание, задание родины. Надо сказать, что благодаря этому гребню войны и всеобщей опасности и духовному подъёму, эта пропагандистская литература не стала литературой присяжной, а всё-таки осталась литературой доброкачественной.
Кроме таких эксцессов, как Илья Эренбург, когда он выпустил свою шутовскую прокламацию “Убей немца”, то получил из Кремля хороший щелчок по носу и был выключен.
В сущности, война перемешала всё: для нас Константин Симонов видится ровесником Алексея Суркова, а между ними шестнадцать лет разницы. Алексей Сурков 1899 года рождения; он - ровесник Владимира Набокова. Сурков успел хлебнуть четыре войны: его еще успели призвать на германскую, он – участник гражданской, он – участник финской и он участник ВОВ (Великая отечественная война). Конечно, чту сохранило место в литературе за Сурковым - это, безусловно, его военные стихи:
Вьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
Несмотря на то, что это стало советским романсом, но всё-таки этим стихам - ясно, что суждено жить долго.
И Константин Симонов, хотя не снимал гимнастёрки всю войну, и тот же Сурков, который тоже считался на фронте, – это все-таки литературный второй эшелон; первый эшелон достался Твардовскому.
1942 год – “Баллада об отречении”; но как-то в просторечье привыкли, что это “Баллада о дезертире”. По ней можно просто‑напросто контролировать пропаганду тех лет. Самая сильная сторона Твардовского – это трогательность, способность “брать за живое” - и здесь она проявилась в полной мере.
Вернулся сын в родимый дом
С полей войны великой.
“Великой войной” до революции звали Первую мировую, а сейчас об этом знают только историки – название-то и воскресили.
И запоясана на нём
Шинель каким-то лыком
Это мы сейчас знаем, что с передовой и даже с отступающей в порядке армии люди не убегают, люди убегают из окружения; и если на нём запоясана шинель каким-то лыком, то возникает вопрос – где кожаный ремень? Видимо, распарил и съел. Вторая ударная армия голодала и вынуждены были есть не только ремни, но даже стружки с конских копыт.
Небрита с месяц борода,
Ершиться, что чужая;
И в дом пришел он, как беда
Приходит вдруг большая…
Но не хотели мать с отцом
Беде тотчас поверить
И сына встретили вдвоём
Они у самой двери.
Его доверчиво обнял
Отец, что сам когда-то
Три года с немцем воевал
И добрым был солдатом.
В революцию у Ленина его присные были все пораженцами (см. статью “О национальной гордости великороссов”); а тут всё прошлое, связанное с революцией, было сложено в сундук и засыпано нафталином.
Поэтому с началом войны произошел поворот в идеологии. Первая мировая война опять воскресла как война справедливая и с тем же врагом и еще долго в рассказиках для детей и юношества будут мелькать старые солдаты – герои, которые “с немцем третью войну воюют”.
Ликвидирован Интернационал, как и Союз воинствующих безбожников, который был распущен в 1943 году (Губельман – Ярославский сразу же умер с горя), и на сцене опять - генерал царской армии, любимый народом, и даже неповторимый голос Обуховой:
Тут подъехал ко мне барин молодой.
Говорит – напой, красавица, водой!
Он напился, крепко руку мне пожал,
Наклонился и меня поцеловал. -
зазвучал во всех радиопередачах.
Навстречу гостю мать бежит:
“Сынок, сынок родимый…” -
Но сын за стол засесть спешит