Я - где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;
Где травинку к травинке
Речка травы прядёт,
Там, куда на поминки
Даже мать не придёт.
Стихи опять‑таки – бессмертные.
Всё-таки все творческие энергии – энергии Духа Святого, иных просто нет; поэтому бесы – не творческие личности. Поэтому, когда волна творческих энергий взмывает, то сознание перестаёт контролировать творческий процесс и в строках проявляется больше, чем человек задумывал, и уж заведомо больше, чем можно уписать в его идеологию. Поэтому есть строки и такие:
Фронт горел не стихая,
Как на теле рубец,
Я убит и не знаю, –
Наш ли Ржев, наконец?
Удержались ли наши
Там, на среднем Дону?
Этот месяц был страшен,
Было всё на кону.
Неужели до осени
Был за ним уже Дон,
И хотя бы колёсами
К Волге вырвался он?
Нет, неправда. Задачи
Той не выиграл враг,
Нет же, нет! А иначе
Даже мёртвому – как?
Вы должны были, братья,
Устоять как стена,
Ибо мёртвых проклятья –
Эта кара страшна.
Летом в сорок втором
Я зарыт без могилы,
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила,
Нам достаточно знать,
Что была несомненно,
Та последняя пядь
На дороге военной,
Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить.
Несколько строк послабее пропускаем.
Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мёртвые, павшие
Хоть бы плакать могли!
Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг,
О товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне.
А дальше как бы завершение:
Я убит подо Ржевом,
Тот ёще под Москвой,
Где же, воины, где вы,
Кто остался живой?
Последние строки совершенно в стиле Твардовского.
Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу…
Я вам жить завещаю, -
Что я больше могу?
В сущности, это как раз то слово, которое отечественная литература сказала. Потом начнутся рассуждения post factum, всё-таки начнётся ещё и ещё раз такое внутреннее возвращение, перемалывание; отчасти удивление на себя, прежде всего. И это – совершенно законное чувство, потому что это было удивленьем перед той, не контролируемой ситуацией, перед тем, что само выходило, выбрасывалось, выпевалось из души; и, оглядываясь на прошедшее, многие в тайном удивлении сами себя вопрошали – неужели это был тоже я?
Патриарх Сергий не дожил до конца войны; он скончался 15 мая 1944 года. Поместный собор 1945 года 28-31 января вынес осуждение той идеологии, притом её вытянули от протестантизма, через ницшеанство к фашизму; и это осуждение было закреплено в соборных документах Собора.
Всегда во всех случаях жизни, когда минует смертная опасность, а человек ещё не подготовлен - не к скорому подвигу, а к другому подвигу, к подвигу ежеминутному, который сопряжен со вниманием к себе, - тут, разумеется, видим, что совсем другие люди и совсем другие мысли и, пожалуй, как бы всплывёт другой менталитет.
Впоследствии об этом напишет Солженицын в “Гулаге”, что “когда мы пришли в сорок пятом, позванивая орденами и рассказывая про боевые случаи, то эта, возросшая в нашем отсутствии, оппозиция, мало христианская, но подчёркнуто религиозная, так сказать, вся скривилась; и мы увидели на их умных мордочках: Эх, вы – недотёпы”.
Лекция №26 (№61).
Послевоенные годы: 1945-1952 годы.
1. “Дым отечества”. Послевоенный поэтический обвал: И. Эренбург, Б. Слуцкий, М. Исаковский и многие другие.
2. “Оборванная струна”: А. Яшин, В. Трушнова.
3. “Холодный дым” на родине и за рубежом: О. Берггольц, Г. Иванов, последний И. Шмелев.
Наблюдается калейдоскоп – медленно и неуклонно опять происходит поляризация. По свидетельству Иоанна Шаховского мы видели, что “мы с Россией в военные годы встретились в святом”, а после войны начинается расслоение.
Как только Илья Григорьевич Эренбург выпустил свою прокламацию “Убей немца”, так из Кремля послышался одёргивающий голос вождя, чтобы оставили его и более не выпускали. И не он один; начиная с 1945 года, появится много людей, которые начнут писать на военную тему, как бы торопясь наверстать упущенное.
В начале войны мы видели Константина Симонова, потом на втором этапе – Твардовского и Суркова. А сейчас вдруг огромное количество “авторов” пишущих о войне.
Илья Эренбург (1945 год).
Она была в линялой гимнастёрке,
И ноги были до крови натёрты.
Она пришла и постучалась в дом.
Открыла мать. Был стол накрыт к обеду.
“Твой сын служил со мной в полку одном,
И я пришла; меня зовут Победа”.
Был чёрный хлеб белее белых дней,
И слёзы были соли солоней.
Все сто столиц кричали вдалеке,
В ладоши хлопали и танцевали.
И только в тихом русском городке
Две женщины сидели и молчали.
Если брать ретроспективный эпиграф, то его надо брать прямо из Фета, который - тоже еврей: “И была ли при этом победа и чья”. Это – ретроспективный эпиграф вообще, вот к этому позднему Эренбургу, то есть
Все сто столиц кричали вдалеке,
В ладоши хлопали и танцевали,
И только в тихом русском городке
Две женщины сидели и молчали.
Видна некоторая остановка, и, прежде всего, перемена интонации, как бы тихую пауза, но она грозится стать многозначительной.
В последние дни и сразу после войны как бы набирают голос старички: Эренбург – 1891 года рождения; он – ровесник Михаила Булгакова и на год старше Марины Цветаевой; старше Пастернака на четыре года (Пастернак родился в 1895 году – ровесник Есенина). И вот возникает многозначительная пауза и в этой паузе возникает немой вопрос, – какой ценой?
В 1945 году, например, вышло у Исаковского стихотворение, которое сразу же стало песней (исполнял Марк Бернес).
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
На перекрёсток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Стихи получаются длинные, то, что впоследствии в литературном институте будет называться “портянкой”. Заканчивается:
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза не сбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
Возникает по сути дела целое направление послевоенного советского сентиментализма; и оно будет потихоньку жить и доживет до хрущевских пор, пока не дойдёт до: Ты помнишь, изменник коварный, как я доверялась тебе, то есть, это оно, в конце концов, спустится до фольклора.
Второе стихотворение Исаковского и которое тоже сразу же стало песней
Услышь меня хорошая,
Услышь меня, красивая,
Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая
……………………………….
Еще косою острою
В лугах трава не скошена,
Еще не вся черёмуха
Тебе в окошко брошена;
Еще не скоро молодость
Да с нами распрощается.
Люби, покуда любится,
Встречай, пока встречается.
И это тоже – 1945 год. На что надо бы обратить внимание? Еще не вся черемуха тебе в окошко брошена – это явная есенинская интонация; люби покуда любится – прямая цитата из Некрасова (“Зеленый шум”).
Казалось бы, что стихотворение все – из кусочков; и даже его сентиментальные стихи: Враги сожгли родную хату, и то по его песенности сразу вклиниваются строфы из каких-то других стихов, потому что мотив один и тот же, что и в “Кубанских казаках”: Свою судьбу с своей судьбою...
Получается, что один мотив - на несколько произведений. Но, во всяком случае, это послевоенное направление советского сентиментализма будет иметь продолжателей: та же Ольга Фокина. Это направление (и в этом его удача) сразу же захватит этот популистский мотив; оно захватит даже фольклорный оборот: Еще не скоро молодость да с нами распрощается и так далее.