За в Бога не верящих внуков своих.
Это, конечно, апофеоз всему. Ну и дальше, еще при этих неумелых размышлениях, при обилии литературных аллюзий, этот тон, уже заданный, остаётся, и с него он уже не сбивается.
Ты знаешь, наверное, всё-таки родина –
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти просёлки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
С дорожной тоской от села до села
Со вдовьей слезою
И с песнею женскою
Впервые война на просёлках свела.
Видно, что, конечно, воспитан он весь на Блоке: и это, что дом городской, где я празднично жил – это прямо из Блока
Печальная доля – так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента
И критиков новых плодить.
Затем, с дорожной тоской от села до села – это тоже
Когда мелькнёт в тоске дорожной
Мгновенный взор из-под платка…
Есть ещё тоска дорожная железная, но это тоже оттуда – это “На железной дороге” Блока; да и сам тон – “России”:
Опять, как в годы золотые,
Три стёртых треплются шлеи,
И вязнут спицы расписные
В расхлябанные колеи.
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слёзы первые любви.
Видно, что Константин Симонов воспитан на Блоке. Но в это время они все взрослеют медленно, и в свои 26 лет (1941 год) - он всё еще и питается и дышит литературными аллюзиями. Но дальше начинаются приметы времени и уже цитаты из Блока там не проходят.
Ты помнишь Алёша изба под Борисовом,
По мёртвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну, что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьём,
Ты помнишь, старуха сказала: “Родимые,
Покуда идите, мы вас подождём”.
“Мы вас подождем!” - говорили нам пажити,
“Мы вас подождём!” - говорили леса.
Ты знаешь, Алёша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
Что это за изба под Борисовым? Борисов – это на стреле Минск – Смоленск, и на самой границе с Белоруссией; Борисов - Бобруйск - это была наскоро построенная оборонительная линия, в которую бросили курсантов из Борисовского танкового училища – все погибли. Эта оборонительная линия продержалась только двое суток: со 2-го по 4-е июля 1941 года, и это считалось много[253].
И финал.
Нас пули с тобою пока ещё милуют,
Но трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я всё-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился.
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Второй шедевр Константина Симонова – Жди меня и я вернусь, только очень жди, мы его не рассматриваем.
Менее христоматийный стишок, который мог бы называться “Не в брачной одежде” (В.М.).
Если Бог нас Своим могуществом
После смерти отправит в рай,
Что мне делать с земным имуществом,
Если скажет Он – выбирай?
Мне не надо в раю тоскующей,
Чтоб покорно за мною шла,
Я бы взял тебя в рай такую же,
Что на грешной земле жила:
Злую, ветреную, колючую,
Хоть не недолго, да мою!
Ту, что нас на земле помучила
И не даст нам скучать в раю.
Взял бы в рай с собой расстояния,
Чтобы мучиться от разлук,
Чтобы помнить при расставании
Боль сведённых на шее рук.
Взял бы в рай с собой все опасности,
Чтоб вернее меня ждала,
Чтобы глаз своих синей ясности
Дома трусу не отдала.
Взял бы в рай с собой друга верного,
Чтобы было с кем пировать,
И врага, чтоб в минуту скверную
По земному с ним враждовать.
Ни любви, ни тоски, ни жалости,
Даже курского соловья,
Никакой, самой малой малости
На земле бы не бросил я.
Даже смерть, если б было мыслимо,
Я б на землю не отпустил,
Всё, что к нам на земле причислено,
Всё бы в рай с собой захватил.
И за эти земные корысти,
Удивлённо меня кляня,
Я уверен, что Бог бы вскорости,
Вновь на землю толкнул меня.
Именно, что не в брачной одежде, то есть, человек тащит с собой весь свой скарб; и это очень важно и для многих церковных людей, и поэтому они голоса Христова не слушают и ко Господу не вопрошают.
В то же время, человек в середине стихотворения поднимается и до высокой поэзии и до большой, очень искренней интонации, только одного не понимает, что место ему в аду. Но, с другой стороны, “от противного” очень полезно понять, что в аду вовсе никакие не злодеи, а как раз многое множество вот этих обыкновенных, хороших людей с “просторного” пути, но не в брачных одеждах.
Если в этом стихотворении убрать известное озорство XX-го века, то получим Лермонтова – “Любовь мертвеца”.
Что мне сияние Божьей власти
И рай святой? -
Я перенёс земные страсти
Туда с собой.
Мечта о том, что “русские люди собьют звёзды с Кремля” – это тоже в не брачной одежде; это тоже – твоя собственная мечта, которую ты, не спросив Господа о Его всеблагом Промысле, начинаешь выдвигать в качестве истинного пророчества. Это как раз то, о чём говорит Господь в 29 главе Иеремии – они пророчествовали, а Я им не говорил.
Итак, проходит 1941 год. В процессе отката армии несколько очень крупных подразделений оказалось в окружении, и они стали ядром будущих партизанских отрядов. В 1942 году в особом послании митрополит Сергий благословил партизанскую войну и призвал население помогать партизанам. Но одновременно, начиная с 1941 года, идёт массовый захват пленных – и вот уже лагеря для военнопленных по всей Европе. Но в саму Германию русских людей гонят в качестве рабочей силы, так называемых, остовцев. И эти рабочие с востока, говорящие на русском языке, заполняют германские города и, прежде всего, Берлин.
Здесь-то и произошла так называемая чаемая встреча. По поводу войны уже поздним умом Иоанн Шаховской скажет иначе: “Допущение войны, как яркого образа смертности и исчезновенности этого мира, должно облегчить веру людей в высшую реальность бытия, в весомость духовных ценностей. Как всякая болезнь, землетрясение, наводнение, социальная катастрофа, и война есть выявление сокровенных нравственных ценностей, обнажение духовных корней человечества. Новая близость людей к Богу, к ближнему и к своему спасению возникают при сокрушении гордыни человеческой”.
Это – настоящие слова, которые заканчиваются так: “Над всем миром есть рука Божия. И если победа людей не всегда бывает Божьей победой, - всякое поражение людей есть всегда Божья, спасительная для всех, победа – Пасха среди лета”.
Несколько слов о том, что он сам испытал. “Встреча с русскими людьми, привезёнными во время войны из России в Германию, стала для нас, эмигрантов, поистине Пасхой среди лета. Россия, молящаяся, верующая, добрая, жертвенная Россия, к которой мы двадцать лет так стремились, встречи с которой так ждали, сама пришла к нам (всюду курсив автора – В.Е.).
Вдруг великим потоком она наполнила наши беженские церкви. Несмотря на всё трудное, окружавшее нас, пасхальна для нас была эта встреча с Россией. Мы с ней встретились в святом”.
Действительно, Россия пришла здесь не в контексте мировой революции. Как пишет тот же Иоанн Шаховской, “не в гордом лике титана, насилующего и мучающего народы, но в смиренном и униженном виде странника Христа, “не имеющего, где приклонить голову”. “Но когда душа этого народа со Христом принесёт жертву умилостивления”, “он узрит потомство долговечное и воля Господня благоуспешно будет исполняться рукою Его”. Со Христом страдающий, со Христом и прославится и получит, часть между великими и с сильными будет делить добычу, за то, что предал душу свою на смерть и к злодеям сопричтён был тогда, как он понёс на себе не только свой грех, но и грех многих”.