Получается так, что все эти послевоенные поэты как бы одного возраста, а ведь это не так. Михаил Исаковский – ровесник века, он 1900 года; он на два года старше Иоанна Шаховского, но сравнить их невозможно, прежде всего, по степени зрелости. В 50-е годы Исаковский начнет никнуть, спускаться, спускаться, хотя и он был включен в школьную программу.
“Разговор на крыльце”.
Нынче всякий труд в почете, где какой ни есть,
Человеку на работе воздается честь.
Кто работу сердцем любит, кто баклуш не бьет,
Для того закон и люди, для того – народ.
Это было уже - позорище.
Михаил Исаковский на многие годы пережил самого себя и ему не досталось умереть, хотя бы в 1957 году, как Владимиру Луговскому, а ещё в 1956 году тот написал: “Та, которую я знал”.
Некоторые писатели в войну всё-таки не то, чтобы сложились, но получили возможность обрести свой голос. К таким, прежде всего, относится Александр Яшин, отчасти и Ярослав Смеляков. Во время войны по-настоящему приобретает голос Борис Слуцкий; он, действительно, “родом из войны”, что ли, и потом, после войны тоже начнет опадать, сникать и уходить.
Борис Слуцкий.
Старух было много, стариков было мало.
То, что гнуло старух, стариков ломало.
Старики умирали, хватаясь за сердце,
А старухи, рванув гардеробные дверцы,
Доставали костюм выходной, суконный,
Покупали гроб дорогой, дубовый
И глядели в последний, как лежит законный,
Прижимая лацкан рукой пудовой.
Здесь опять то, что Солженицын называл “правда довеском”; если прижимают лацкан рукой пудовой, это значит, что руки успели сложить человеку крест на крест.
Постепенно образовались квартиры,
А потом из них слепили кварталы,
Где одни старухи молитвы твердили,
Боялись воров, о смерти болтали.
Они болтали о смерти, словно
Она с ними чай пила ежедневно,
Такая же тощая, как Анна Петровна,
Такая же грустная, как Марья Андревна.
Вставали рано, словно матросы,
И долго, тёмные, словно индусы,
Чесали гребнем редкие косы,
Катали в пальцах старые бусы;
Ложились рано, словно солдаты,
А спать - не спали долго, долго,
Катая в мыслях какие-то даты,
Какие-то вехи любви и долга.
И вся их длинная, вся горевая,
Вся их радостная, вся трудовая -
Вставала в звонах ночного трамвая,
На миг бессонницы не прерывая.
Самое любопытное, что слово “жизнь” он сумел избегнуть, но и так ясно о чём идёт речь: вся горевая, длинная, радостная и вся трудовая.
После войны на страницах журналов появилось много авторов и, например,
Александр Яшин.
Александр Яшин – ровесник ныне здравствующего (†2003 г.) митрополита Антония Блюма; он 1913 года рождения. Перед призывом на фронт он всё ещё ходил в молодых и так как он из вологодской деревни (где и завещал похоронить себя), то в это время не успел закончить даже литературного института. В Литературный институт он попал уже как фронтовик, то есть без экзаменов (как, между прочим, и Друнина). После института ему крупно повезёт: он женится на болгарке Злате Юрьевне, которая на всю жизнь останется при нём нянькой.
Лучшие стихи Яшина - тоже 50-х годов, но в отличие от Ольги Берггольц, они все идут отзвуком: отзвуком войны, отзвуком пережитых страданий.
Я встретил женщину. Была она
Почти стара
И так измождена,
Что я смотрел – смущен и поражен,
Ведь я когда-то был в нее влюблён.
Усталая, она не шла – брела.
А уж какою сильною слыла,
Каким цветком росла среди полей,
Какие парни бегали за ней!
Мне стало жаль ее, любовь мою;
“Узнала ль?” – спрашиваю.
Признаю. Как не признать!
И голову склоня,
Участливо взглянула на меня.
Теперь уж что! – былого не вернёшь.
А хоть сказал бы – какого живёшь?
Был на войне-то? Был.
Вишь, уцелел.
Но до чего ж ты, милый, постарел.
Это вот – стихотворная зарисовка; и, вообще, Яшин вошел в историю именно как мастер зарисовок. У него бывает зарисовка с моралью, что ли, но всё равно, не более как зарисовка.
Мне с отчимом невесело жилось,
Но всё же он меня растил. И оттого
Порой жалею, что не довелось
Хоть чем-нибудь порадовать его.
Когда он слёг и тихо умирал, -
Рассказывает мать, - день ото дня
Всё чаще вспоминал меня и ждал:
Вот Шурку бы, уж он бы спас меня.
Бездомной бабушке в селе родном
Я говорил, мол, так ее люблю,
Что подрасту и сам срублю ей дом;
Дров наготовлю, хлеба воз куплю.
Мечтал о многом, много обещал…
В блокаде ленинградской старика
От смерти б спас, да на день опоздал;
И дня того не возвратят века.
Теперь прошел я тысячу дорог,
Купить воз хлеба, дом срубить бы мог:
Нет отчима и бабка умерла…
Спешите делать добрые дела!
Это как раз – зарисовка с моралью.
Яшин скончается в 1968 году, то есть ему едва-едва исполнится 55 лет. Но, так как большинства героев уже нет в живых, то, рассматривая судьбы героев, мы рассматриваем всё, как сложивший портрет эпохи; это свидетельство уже сложившегося советского менталитета, который сложится окончательно только после войны. Потому что до войны всё люди ждали: что, вот, может, переждём; может, всё сразу не устраивается; может, лет 10, ну 25; ну, вот, война; вот она пройдёт и, наконец, всё-таки можно будет дышать.
Когда дышать нечем, то начинается камуфляж, начинается разменивание на подобие свободы, уже, так сказать, не в нормальной жизни, а подобие свободы в жизни-выдумке.
Такой поиск подобия свободы, спустя несколько лет, в своих записках Иоанн Шаховской заметит, что – чем привлекателен грех? А тем, что он тоже вне законничества, он как бы “вроде благодати”.
Где-то в 60-м году вдруг Яшин решил пережить четвёртую молодость. Если человек 13-го года рождения, то в 60-м году ему 47 лет, но у всех перед глазами прецедент Тютчева – история с Денисьевой началась, когда Тютчеву было тоже 47 лет.
А тут подвернулась тоже поэтесса - Вероника Тушнова. Вероника Тушнова – это поэтесса (поэт – это для нее сильно сказано, поэтому поэтесса). Это то, о чём говорил Блок в отношении Ахматовой, что она всегда пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом.
Это, так называемая, “бабья поэзия” и ее вершина – Ахматова; второе звено – Вероника Тушнова; третье звено в этом же роде – Бэлла Ахмадулина, ныне здравствующая Изабелла Ахатовна.
Вероника Тушнова:
Я тебя давно спросить хотела -
Неужели ты совсем забыл,
Как любил мои глаза и тело,
Сердце и слова мои любил.
И вот тянется эта портянка из пяти строф и кончается так:
Но крепка надежда в человеке,
Я ищу твой равнодушный взгляд,
Всё ещё мне верится, что реки
Могут поворачивать назад.
Видно, что, конечно, кое-что умеет, оксюморонное сочетание, например.
Как писал Островский – не в свои сани не садись. Она на самом деле из другого социума: дочь профессора‑медика (академика); закончила 1-й Медицинский институт; она 20-го года рождения, но благодаря связям отца, на фронт ее не забрали.
После войны Тушнова начала пописывать стишки и старалась всякий раз их пристроить; и так и вошла в нарождающуюся послевоенную богему. Началось: одна какая-то полу история, потом вторая и уже к 40-ка годам начинается история с Яшиным.
Для Яшина история началась, когда всё в доме есть: преданная жена, четверо детей (две дочери, два сына); какие-то стихи, которые надо было каждый раз просунуть - даже и для известных поэтов; потому что не просовывать могли только Шолохов, да Твардовский, да Пастернак (пользовались личным покровительством товарища Сталина), а все остальные шли по второму и по третьему разбору.
К 60-му году все такие писатели стали выдыхаться. Поэтому за неимением настоящего дыхания в истинной жизни, они пытались его создать себе в жизни ложной.
Яшин уходит из семьи; и для семьи и, особенно, для взрослеющих детей - это было таким неожиданным предательством, что его старший сын Александр застрелился. После этого вся эта окололитературная публика стала смотреть на Веронику Тушнову соответствующими глазами, а та – хорохорилась, и храбрилась, и говорила, что я, мол, не боюсь.