Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

все, сделанное из глины. Все видоизменения — лишь имя, форма, слова, а основа — глина.

— Это как Ком Дао, — сказал мастер Либэнь.

— Ком пустоты?

— Да. На нем зиждется мироздание. И пустота всюду. Из сочетаний пустот рождается картина. И руина говорит сердцу больше, чем целый дом.

— Как хорошо вы заметили, мастер Либэнь, — сказал Махакайя. — Мне не раз приходилось испытывать эти чувства в Индии, руин там много. Но и много новых городов и построек и людей с шульбасутрами на устах. Шульба — это веревка, струна, канат. Шульбасутра — собрание правил измерений с помощью веревки, а также правила исчислений, ориентировки по странам света, построения квадрата, равновеликого сумме или разности двух квадратов. Они говорят: «Как гребешок на голове павлина, как драгоценный камень, увенчивающий змею, так и ганита на вершине наук»[368]. Ганита — арифметика. И они перед счетом десять ставят знак пустоты, которая именуется шунья. Это дыра, небо, пустое предшествует единице, двойке и так далее. Точка и маленький кружочек. Все это и многое другое записано в труде великого ученого Арьябхаты. Мудрец писал, что Земля не стоит на месте, а кружится среди неподвижных звезд.

— Разве это возможно?

— Думаю, нет. Что может быть прочнее земли?.. — И тут Махакайя вспомнил землетрясение в Хэсине и поправился: — Хотя бывает и по-другому… А еще он утверждал, что солнечное затмение происходит потому, что Луна закрывает Землю, а если на Луну падает тень Земли, то бывает лунное затмение.

— Это безумие! — воскликнул мастер Либэнь.

— Думаю, что так, — согласился монах. — Но такое безумие и заставляет разгораться пламени мысли. Потому вся Индия и пламенеет. Потому там и явился на свет Татхагата. Учение Упанишад начинается с пяти огней, на которых боги свершали жертвоприношение. Первый огонь — иной мир, второй — Парджанья, из него дождь, третий — земля, из нее пища, четвертый — мужчина, из него семя, и пятый — женщина, из нее зародыш. Так учат иноверцы, но дхьяна на пяти огнях помогает и в Дхарме. Татхагата учил созерцанию всего мира, без изъятий. Главное — верное понимание всего существующего, в том числе и различных учений.

— Как и Дао.

— Совершенно верно.

— Мне по душе ваше учение, — признался мастер Либэнь. — Но я предпочитаю оставаться на пути Дао… И не только Дао, но и учения Кун-цзы. Можно сказать, я приверженец давней традиции ветра и потока[369].

— Патриарх ветра и потока, — подхватил Махакайя, — Чжи Дунь, был последователем Дхармы.

— Не спорю. Но в ветре и потоке много Дао. Чего стоят стихи Чжи Дуня о путешествиях к бессмертным. А ведь вы не признаете бессмертия. Но в ветре и потоке это было. И он составил комментарий к главе «Вольные странствия» из «Чжуан-цзы», которые продолжают всех восхищать и поныне. Именно это толкование привело в восторг великого каллиграфа Ван Сичжи, когда он на пути в Шаньсянь проходил округ Гуйцзи и решил навестить этого монаха, слава о котором уже распространилась, в монастыре Линцзясы.

— Мне помнятся строки из его оды: «Упорнее, упорнее трудитесь! Восшествие на Путь еще не совершилось…»

— «Прильнем к божественному Дао при полном придержании недеяния-увэй», — подхватил мастер Либэнь, и его сияющие глаза сверкали, как крылья стрекоз на солнечном ветру. — Устав от пребывания в столице, куда его пригласил император, он написал прощальное письмо, в котором скорбел об отсутствии гуманности, — со вздохом добавил художник. — И учил, что при недеянии-увэй Поднебесная сама собой способна двигаться, а наказания и награждения сами собой могут свершаться. А его путь — в горы, где он хочет питаться овощами и пить воду из чистой канавы. Ибо его влекут необъятные просторы, и он обращает взор свой к востоку. И под конец он просит императора отпустить его как птицу в чащобу. А потом и сам выпустил на волю подаренного почитателем журавля.

Мастер Либэнь умолк, глядя куда-то в сторону.

— Чжи Дуня называют мастером, внимавшим музыке без звуков, — молвил задумчиво Махакайя.

— Он был мастером стилей цаошу и лишу и заслужил похвалу самого Ван Сичжи. Сообщалось, что художник Дай Куй проходил мимо его могилы и сказал, что слава его еще не простерлась далеко, а могильное древо в цвету. Чжи Дунь умер, когда ему исполнилось пятьдесят с чем-то… И я, учитель, изобразил его могилу и то цветущее дерево, узрев это в воображении.

— Мастер Либэнь, хотелось бы мне увидеть это, — откликнулся Махакайя.

— Но все-таки даосы на меня в обиде, — проговорил мастер Либэнь с усмешкой. — Когда-то я приехал в Цзинчжоу и узрел там картины Чжан Сэн-яо, которые поначалу показались мне пустопорожними. Но на следующий день я снова пошел посмотреть их… Хм, кое-что в них мне понравилось. Кисть мастера двигалась порой вольно, как ласковый ветер. И на третий день я туда заглянул… И ветерок мастера проник за отворот моего халата, захолодил виски, и я уже не мог оторваться, все смотрел и смотрел, наслаждаясь каждым движением кисти, каждым ударом тушью, пустотами и сгущениями, смелыми линиями. Ведь в линии — всё. Если ты не схватил ее, остальное бесполезно. Там я приобрел картину Сэн-яо «Охмелевший буддийский монах». Позже монах из Чанша Хуай-су написал к ней стихи:

Все угощают его вином — он не покупает.

Весь день среди сосен висит кувшин.

Когда творения выходят из-под кисти, безумие охватывает мастера.

Его можно перенести в картину «Охмелевший монах»[370].

И надо сказать, что даосы потешались над этим хмельным малым и говорили, что все буддийские монахи таковы: уединяются в глуши и напиваются допьяна, а врут, будто странствуют в беспредельном благодаря посту и созерцанию. Что ж, ваши монахи обижались на это. И однажды ко мне явились несколько монахов и выложили собранные связки монет — сто тысяч связок. И попросили написать картину «Пьяный даос». И я сделал это! — Мастер Либэнь развел руками. — Не ради денег, а ради справедливости.

Махакайя улыбнулся и согласился с ним.

— Хорошо, — сказал Либэнь, — а пока продолжим смотрение индийских чудес… А кто эти улыбающиеся женщины в розовых, голубых и белых платьях? Монахини? Разве и они не остригают волос?

— Нет, мастер Либэнь, — отвечал Махакайя, — это танцовщицы и певицы. Они являют собой яркий пример сансары. И всадники тоже.

— А эти голые женщины с огромной грудью?

— Сцена из джатаки — назидательной истории о предыдущих рождениях Будды.

— А эта обнаженная женщина, возлежащая на боку в окружении таких же обнаженных красавиц? — изумленно спросил Либэнь. — Тоже назидательная история? О чем же? — Его глаза лукаво искрились.

— Это сон Майи, мастер Либэнь, — отвечал Махакайя. —