посторонний, пронзительно тонкий свист проволочной плети, звонкие и гулкие удары нагайки и монотонно-протяжный звук собственного голоса, такой ровный и чистый, соединяющий две его части в одно целое. Тот, который наблюдал сверху, лишь удивлялся, что так много крови уже на скамье, под скамьёй и на стенах, а тот, который внизу, продолжает чувствовать, и его чувства почти не притупляются, хотя всё качается под ним и вокруг него, точь-в-точь как вчера, потому что каждый удар это волна, а боль похожа на море, как музыка.
Постепенно она всё же начинает кружить его. Виктор уже не замечает, как это происходит. И потом, когда далеко-далеко, будто на другом конце земли, Соликовский орёт на своих подручных, и те начинают бегать по коридору с вёдрами, и на голову Виктору льются потоки ледяной воды, он, хоть и открывает глаза, но не видит. И когда его истерзанное мокрое тело волокут в камеру и бросают там на пол, ему уже всё равно.
Сегодня он честно заслужил этот отдых.
Бывшая вожатая
Репетиции оркестра, как и вся остальная работа клуба, мало-помалу вошли в колею. Скоро стало ясно, что музыканты ничуть не утратили своих навыков, и некоторые номера из прежних концертных программ звучат вполне достойно. Оставалось только отточить кое-какие моменты и можно было смело выходить на сцену перед новой публикой. Собираться стали уже не к десяти, а к одиннадцати часам, и даже в полдень. Это позволяло ребятам успевать доделывать свои ночные и утренние дела, такие как работа в подпольной типографии и распространение по городу листовок. А иногда у Виктора выдавался свободный час, чтобы наведаться к кому-то, кто ещё не стал участником клубной самодеятельности. Случалось и такое, что Виктор ещё не успел придумать, кого позвать в клуб, как кто-то из старых знакомых сам попадался ему на улице.
Так, однажды утром Виктор встретил бывшую пионервожатую Зинаиду Вырикову. Она шла, подняв воротник своего старого демисезонного пальто и втянув голову в плечи, глядя прямо перед собой, словно в шорах, и несла что-то в кошёлке. Кажется, там были какие-то вещи. В оккупированном городе многие перебивались тем, что носили на барахолку одну за другой все свои более-менее приличные носильные вещи, чтобы выменять их на хлеб, сахар и крупу. Вот и Зина, как сразу понял Виктор, направлялась именно туда. Виктор помнил её аккуратной, уверенной в себе девушкой, одной из тех комсомольских активисток, которых учителя так охотно ставили в пример другим девчатам. Окончив десятый класс, Зина осталась работать в школе пионервожатой, и её энергичный, требовательный голос стал звучать ещё твёрже и уверенней. Чаще всего её слушали внимательно, но если нет, она сразу повышала тон и вскидывала голову, а особенно – свой и так слегка вздёрнутый нос. Виктору не очень импонировала эта манера, но зато Зинина игра на гитаре заслуживала всяческих похвал. И вот теперь, столкнувшись на улице с этой самой Выриковой, он едва её узнал. Казалось, бедная Зина превратилась в бледную тень себя прежней! Может быть, это из-за голода? Она как будто берегла силы и не замечала ничего вокруг. Понуро, словно лошадь в чигире, брела она по улице и прошла бы мимо, если бы Виктор её не окликнул:
– Зина! Привет!
– А, Витя? – узнала Вырикова. – Ну здравствуй.
Она слабо улыбнулась. Улыбка получилось то ли фальшивая, то ли страдальческая. Виктор заметил, какие у неё бледные, почти белые губы.
– Как живёшь? – спросил он не без сочувствия.
– Какая уж тут жизнь? – мрачно усмехнулась Вырикова и отвела глаза.
– Слушай, Зин, а ты приходи к нам в Клуб Горького в оркестр, на гитаре играть! – предложил Виктор, движимый искренним желанием помочь.
Но Зинаида посмотрела на него каким-то холодным и опустошённым взглядом, словно облетевший лес, застывший в ожидании зимней стужи.
– Нет, Витя, не буду я на гитаре играть, – произнесла она скорбно и гордо. – При немцах мне ни плясать, ни играть, ни петь не хочется. Пока наши не вернутся, мне не до веселья.
В голосе её звенели глубокие ноты горького одиночества. И обида. И упрёк. Будто бы Виктор предложил ей что-то постыдное. Неужели она думает, что он действительно зовёт её развлекать своей музыкой фашистов? Неужели не уловила подтекст его слов?
– Пока наши не вернулись, и мы на что-нибудь сгодимся, – понизив голос и придвинувшись на полшага ближе, произнёс Виктор, заглянув в глаза Зинаиды. И он увидел, как в глубине их плеснулся страх. Пронзительный, парализующий. Тот страх, с которым человеку нельзя оставаться один на один в отупляющем бездействии. Так вот что сделало её такой не похожей на себя самоё!
– Ты, Зина, подумай, – сказал он на всякий случай, прощаясь, хотя знал: она не придёт, а будет и дальше в ледяном оцепенении ждать возвращения наших, будто они вернут ей то, что вернуть себе может лишь она сама. Могла бы вернуть, если бы послушала его.
Ведь если не сопротивляться вражеской власти вместе, поддерживая друг друга, то страх, сидящий в твоей утробе, сожрёт тебя заживо. Виктор вдруг понял это с разительной ясностью. А поблекшее лицо Зинаиды ещё стояло перед ним, и разверзалась чёрная бездна в зрачках её глаз. Виктор почувствовал скорбь, как будто она умерла.
Между сном и адом
Тело лежит на полу камеры, и в него совсем не тянет возвращаться: ведь боль, жар, холод, жажда и голод подстерегают там как хищная стая волков. Виктор сознаёт, что незачем спешить стать их добычей.
После первого допроса он вернулся, как только смог. Тогда он ещё боялся умереть. Ведь вчера всё это было в первый раз. Но боль это такая штука, которая раскалывает человека. Не только в том смысле, что одна часть его не знает, как другая может это выдержать (что очень верно заметил Овод из романа Войнич), но и в самом буквальном значении: можно совершенно спокойно смотреть как бы из-под потолка, как там, внизу, тебя бьют, и тебе невыносимо больно, а потом, когда ты уже утонул в этой боли до того, что она перестала для тебя существовать, всё так же спокойно наблюдать за своим бесчувственным телом, и даже оставить его на время и отправиться по своим делам.
Это было так, как если бы Виктору приснилось, словно он отделяется от своего спящего тела, становясь его двойником. Он не был прозрачным призраком, но легко прошёл сквозь стену напротив и очутился в соседней камере. И как только он там оказался, кто-то взял его за