Ему нравится бить, в нём сидит кто-то, кто питается страхом и болью. Надо дать ему то, чего он хочет, – своё тело как оно есть, не пытаясь скрыть свою слабость, и пусть этот зверь думает, что за душой у Виктора нет ничего.
– Мне нечего сказать, кроме того, что я хочу пожаловаться на несправедливый арест и жестокое обращение, – говорит Виктор.
– Вот и второй дружок твой, Земнухов, тоже жаловаться было вздумал. Да только вчера ему мозги прочистили, он во всём и признался. Теперь он ни на что не жалуется, – выдал вдруг Соликовский, пристально наблюдая за реакцией Виктора. «Так Иван тоже здесь со вчерашнего дня?!» – мучительно отозвались в сердце слова начальника полиции, и нужно было утаить эту муку. Виктор, видно, слишком долго лежал вчера без сознания, если за это время успели допросить Ивана. Значит, их здесь трое. А Соликовский опять провоцирует, гад!
– Если вы выбиваете из нас признания, значит, вам не важна правда! Вы просто хотите повесить это дело на руководство клуба, – произнёс Виктор, глядя в звериные глазки Соликовского и стараясь выразить сожаление и печаль невинной жертвы, но начальник полиции не мог не почуять вызов в его словах и ответил ударом кулака в лицо. Перед глазами сверкнула красная вспышка. Кровь щекочет ноздри, быстрыми тёплыми струйками стекает по губам и подбородку. Ещё один удар кулаком в переносицу, вдвое сильнее первого. Виктор падает на пол. Третий удар – носком сапога под рёбра. Тело непроизвольно скручивается жгутом.
– Будешь комедию ломать? – раздаётся над ним окрик Соликовского. – Подельников своих покрываешь?
Удар сапогом в лицо. Кровь из носа бьёт фонтаном.
По знаку начальника полиции его подручные поднимают Виктора, подхватив под мышки, ставят на ноги.
– Оба дружка твои уже всё про тебя выложили, не отопрёшься! – орёт на него Соликовский, сжимая рукоятку нагайки. – Мало тебе вчера всыпали? Хочешь ещё?
Удар нагайкой по лицу. Дикая пронзительная боль и такая же дикая ярость. Кровь заливает глаза. Виктор уже ничего не видит.
– Говори!
Удар под дых. Он сгибается пополам, судорожно пытаясь глотнуть воздуха ртом, но не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Это жуткое чувство, что тебе перекрыли кислород! И едва ему удаётся сделать первый глоток воздуха – новый сокрушительный удар. Его сбивают с ног. Он опять на полу, в липкой луже крови. Она ещё тёплая, значит, его собственная. Кровь обильно струится у него из носа, сочится из губы, стоит во рту.
– Ещё? – вопрошает над ним голос Соликовского. – Твою мать! Ты будешь говорить?
– Мне нечего сказать, – отвечает Виктор, и собственный голос кажется ему глухим, далёким и вызывающе холодным. Он отмечает про себя, что роль несчастной жертвы удаётся ему плохо. В подтверждение этой мысли на него со всех сторон сыплются удары. Полицаи пинают его ногами под рёбра, в живот, в грудь. Тут же свистит над ним нагайка Соликовского, обвивается вокруг спины, захлестывает рёбра. Судорога боли проходит по телу волной, заставляя его выгибаться.
– Врёшь, скажешь! – гремит Соликовский так, что слышно, наверное, и в коридоре, и даже в камерах. – Всё ты расскажешь! Как дружки твои про тебя рассказали, так и ты про них расскажешь, хоть бы и всю шкуру спустить с тебя пришлось!
«Хрен тебе, подлюга, – думает Виктор, едва сдерживаясь, чтобы не выкрикнуть эти слова. – Как ребята тебе не по зубам, так и об меня ты их обломаешь!»
Под окрики Соликовского его подручные поднимают Виктора с пола, бросают на скамью, пристёгивают и привязывают, не обращая внимания на то, что кровь у него из носа хлещет фонтаном. Это даже хорошо. Он скорее, чем вчера, будет подниматься над собой и переставать чувствовать боль. Но он готов терпеть столько, сколько потребуется. И умереть тоже готов.
Виктор ощущал в себе решимость и ярость такой же силы, как страх, сковавший его тело в ту минуту, когда полицаи явились сегодня к нему в камеру. Сейчас он так люто ненавидел этих мразей, за ребят и за себя самого! Ещё совсем недавно он, наверное, ужаснулся бы, если бы узнал, что способен на такую ненависть. Но они, эти подлые твари, судили по себе, из своего ничтожества, о его товарищах! Вот что причиняло ему боль, не сравнимую с той, которую способны причинить нагайки и плети.
Ярость судорогой прошла по телу ещё прежде, чем на него шквалом посыпались удары. Виктор как будто вышел из собственной макушки, отделился от себя и повис, как это было вчера. Однако чувствовать своё тело он не перестал. Его палачи отлично уловили исходящие от него ярость и решимость и не остались в долгу.
Проволочная плеть ожесточённо рассекает всю поясницу, вонзается в позвоночник и как будто рвёт оголенные нервы, и сразу же по её следу сечёт нагайка. Тело бьётся в судорогах, будто в агонии. Уже вторая пара ударов зажигает внутри него такой жар, что он весь как будто горит в огне. Горячий пот, смешиваясь с кровью, струится по вискам. И голова тоже горит. Третья пара ударов, глубоко захлестнув рёбра, вскрыла ему грудь, извлекая из неё глухой протяжный стон. Вися над собой под потолком, Виктор слышит его чистую ноту, и это опять нота соль. Почему-то она приносит ему такое облегчение, что он даже улыбается окровавленными губами, и какая-то новая сила раскрывается в нём, убирая неимоверное напряжение из тела. Виктор чувствует, как на глазах у него выступают слёзы, и их едкая соль щиплет ему щёки там, где оставила свой кровавый след нагайка.
Он испытывает благодарность к этой таинственной силе в себе самом. Видимо, это её называют вторым дыханием, которое всегда открывается внезапно, когда уже не ждёшь. Так бывает во время подводного плавания: кажется, ни секунды больше не сможешь выдержать, и вдруг приходит эта лёгкость, а воздух уже как будто бы и не нужен. Так и теперь Виктор может свободно пропускать через себя боль, какой бы нестерпимой она ни казалась. Будто бы кто-то дал ему задание: не улететь сегодня слишком далеко, а повисеть и понаблюдать, сколько получится. Это может пригодиться. И он, как и задумал заранее, разрешил себе следовать за болью не только движениями, но и голосом. А слёзы из глаз у него лились так же непроизвольно и обильно, как кровь из ран.
Если бы кто-нибудь сказал ему ещё вчера, что можно принимать боль настолько спокойно, без паники, как бы она ни переполняла, проливаясь кровью, потом и слезами, он бы ни за что не поверил. А сейчас он слушал, будто