их под собой, шатался как пьяный и сразу же рухнул на пол. И сейчас вокруг него разъезжались стены, потолок кружился, а пол проваливался вниз. Ему ничего не стоило снова отделиться от своего тела и повиснуть, а то и вовсе улететь и совсем перестать чувствовать боль. Это было заманчиво – отдохнуть, пока можно! Сейчас, видно, ночь, всё тихо и темно, лишь слабый свет из коридора проникает в камеру через квадратную решётку в верхней части двери.
Только мысль о Жене держала Виктора. Он вспоминал подлые слова Соликовского, и ярость закипала в нём с прежней силой. Он понимал, что раз их держат в разных камерах, значит, эти гады опять будут поливать грязью Женино имя, врать про него, а Жене, уж наверняка, точно так же они врут про Виктора. Но в Жене Мошкове он был уверен как в себе самом. Женька на враньё Соликовского не купится! Вот только как он там, Женька?
Виктор слышал, и это ему не приснилось, не привиделось в бреду: вечером Мошкова вызывали на допрос во второй раз, в коридоре орали его фамилию, а потом он как будто куда-то пропал. Виктору казалось, или Женю увезли куда-то, или после второго допроса он всё ещё без сознания, и счастье, если не покалечен. Мысль о нём стучала в сердце тревогой.
Но пока у полицаев, как это видно из их вопросов, на руководителей клуба нет ничего, кроме подозрений в краже новогодних подарков с фашистской машины, и, не добившись признаний, они в конце концов отпустят подозреваемых, если только у них не появится информация из других источников. Шанс выйти отсюда живыми есть, если повезёт.
Главное сейчас – выдержать. Не только ни в чём не признаваться, но и не поддаваться на провокации Соликовского, как бы ни хотелось вцепиться в его жирную рожу. Ради того, чтобы выйти отсюда и отомстить этим фашистским холуям вместе с их хозяевами.
Так думал Виктор и с такими словами мысленно обращался он к товарищу, глядя, как кружится над ним потолок, едва различимый в темноте.
Между сном и явью, когда тело лежит на полу, как сброшенный тулуп, и боль где-то далеко, притупленная и словно бы чужая, мысли становятся легче, а надежды живее. В конце концов, ведь это самое главное – что Соликовский со своими подручными так ничего и не знают толком! В пору радоваться, и никакая боль не должна тут быть помехой.
Надо бы лучше, правдоподобнее сыграть невинность, эдакую святую простоту. Да, конечно, именно оскорбленную невинность, а вовсе не геройскую стойкость! Ведь он, Виктор Третьякевич, художественный руководитель клуба имени Горького, все помыслы направлял к усовершенствованию праздничной программы концерта своего струнного оркестра, и ни сном ни духом ни про какую машину с подарками! Как можно подозревать его в подобных гнусностях?! Пожалуй, нужно возмущаться и сетовать на жестокое обращение, а когда его снова разложат на скамье, стонать и плакать под нагайками, не забывая при этом повторять, что признаваться ему совершенно не в чем.
Если рассудить здраво, именно в таком духе следовало вести себя с самого начала. И он понял это еще вчера утром, по дороге из дома, прежде чем его привели в полицию. Виктора выбила из колеи гнусная ложь Соликовского. Но если он, Виктор, потерял голову от ярости, оказавшись неспособным сыграть намеченную роль, то что говорить о Жене Мошкове с его-то прямой и горячей натурной?! Подлая и хитрая тварь этот Соликовский! Не так-то просто его провести!
В какой-то миг Виктор снова задремал. Разбудили его голоса в коридоре. Наступило утро второго дня в этом аду.
– Мошкова! Мошкова сюда! – орал хрипловатый голос Соликовского.
До Виктора донёсся топот ног по каменному полу. Вот оно, начинается по новой! Женю взяли первым и вчера его успели допросить дважды, утром и вечером. А с Виктором Соликовский занимался днём, и довольно долго. Конечно, Жене вчера на втором допросе эта сволота расписала в красках: дружок, мол, твой, Третьякевич, во всём уже сознался и покаялся, а ты всё упираешься! И сегодня опять начинает с Жени! Почему? Разозлил его Мошков своей прямотой и гордостью, что так за него взялся, дожать надеется, катюга? Или хочет ему изобразить, якобы Третьякевича уже расколол, теперь его, Женьки, очередь, и в покое его Соликовский не оставит, пока не добьётся своего? «Держись, Женька!» – мысленно обратился он.
Ему казалось, или он действительно слышал звуки ударов. Это Женя там извивается на скамье, а у него самого вся спина горит как в огне. Тело сжимается в предчувствии новой боли, а совесть знает: сейчас моя очередь, он там – за меня… Это чувство опять нахлынуло и завладело, наверное, ими обоими: чувство, что у них на двоих одна боль и одна совесть.
Виктор знал: Женя взаимно думает о нём и верит ему. Недаром ведь он один не попался в путы вражьей лжи, когда даже Ваня Земнухов сначала угодил в них; да что там – даже Вася Левашов, Вася, который знал его столько лет! А с Женей они сошлись совсем недавно, в ноябре, но свела их подпольная работа, и казалось, будто они всю жизнь друг друга знают. И если козни «дида Данило» оказались бессильны перед прямотой Жениного характера и чистотой сердца, то и Соликовскому он не по зубам. В этой мысли искал Виктор силу, сознавая каждую минуту, что скоро придёт его очередь.
Он слышал, как бегал по коридору полицай, таская вёдрами воду, потом как двое полицаев, видимо, тащили волоком Женино тело. А когда наконец голос Соликовского выкрикнул его фамилию и за ним явились вчерашние палачи, его ноги сделались как ватные, дрожали, подгибались, не хотели идти, и ему стоило труда справиться со своей слабостью. Было стыдно. Он разозлился на своё тело за трусость. И твёрдо решил сыграть задуманную роль, хотя бы просто ради самой игры. Даже если ему не удастся обмануть Соликовского, это будет какая-никакая, а стратегия.
Второй допрос
Сегодня в кабинете Соликовского кровь не только под скамьёй. Пол посреди кабинета – как на скотобойне. От одного этого зрелища начинает кружиться голова. Не хватало только упасть в обморок до начала допроса!
Виктор переводит взгляд на начальника полиции. Звериные глаза хищнически наблюдают за ним, выслеживают. Даже в блеске их белков Виктор чувствует угрозу, её считывает его мучительно напряжённое тело. Зверь безошибочно чует страх своей добычи.
– Ну как, Третьякевич, надумал? Будешь говорить?
Соликовский спрашивает, а сам закатывает рукава.