себе. Боль во всём теле была такой сплошной и колючей, что способность видеть в сравнении с ней ничего не значила. Но тотчас же он обратил внимание, что самим глазам его не больно, только правое верхнее веко рассечено нагайкой, а левый глаз заплыл и опух. Он нащупал пальцами свои ресницы – да, они просто склеились от засохшей крови, а зрачки, скорее всего, целы.
Виктор где-то слышал: когда у человека травмировано глазное яблоко, он испытывает резкую боль. И тотчас следом вспомнил, где и когда он об этом слышал. Конечно, в поезде, когда ехал из Ворошиловграда в несостоявшуюся эвакуацию, в которую отправил его брат Миша. Он вот так же лежал с закрытыми глазами. Правда, не на каменном полу, а на полке, и там было даже достаточно тепло. В вагоне ехало много раненых, и слова эти сказал Петрович, военный фельдшер, невысокий, коренастый мужичок с седыми усами. От него ещё пахло махоркой. Виктор ощутил этот манящий запах как наяву.
«Вот бы закурить!» – подумал он, хотя, если бы ему даже дали сигарету, вряд ли он удержал бы её негнущимися распухшими пальцами. Он пытался разлепить ими склеенные запёкшейся кровью ресницы, и ему это не удавалось. Нужно было чем-то смочить кровавую коросту, а во рту пересохло. Виктор не вполне понимал, сколько он уже здесь, в этих застенках, но с самого ареста ему не дали ни глотка воды. Наверное, если сейчас закурить, с одной затяжки у него закружится голова и он опять улетит из тела, ощущать которое как своё чем дальше, тем мучительней. Может быть, в этом и есть смысл, но всё же тяга к табаку это обманчивое желание. Она похожа на жадность долго голодавшего человека, который, кажется, чего бы только не съел, а на деле мало что полезет ему в глотку. Об этом, кстати, со знанием дела рассуждал как-то дед Макар с хутора Паньковка, ссылаясь на свой опыт выхаживания опухших от голода ребятишек умершей сестры Прасковьи после гражданской, в тот страшный неурожайный год, о котором Виктор был наслышан с детства от своих отца и матери.
Вслед за старым Макаром с его Паньковкой вспомнился Виктору отряд и Юрка, с которым он вместе ходил туда на задания и выкурил свою первую в жизни «козью ножку». Вместе с Юркой Алексенцевым они, бывало, уходили подальше и тщательно прятались, чтобы покурить. Если бы Галя Серикова или Надя Фесенко их застукали, то наверняка пропесочили бы Виктора как старшего, созвав по этому поводу экстренное собрание комсомольской ячейки отряда. Виктору очень не хотелось, чтобы его тайна дошла до командира Яковенко, а особенно до брата Миши. От одной мысли об этом у него горели уши. Он чувствовал себя едва ли не преступником. В итоге каких-то трёх недель Виктору хватило, чтобы приобрести эту пока ещё не привычку, но тягу. В самые неожиданные моменты у него вдруг возникало ощущение, что если вдохнуть в лёгкие табачного дыма, наступит блаженство. Вот и теперь… Проклятые немецкие сигареты! Какие они были вкусные! И какой дикий абсурд – вспоминать их вкус сейчас, оказавшись в этой красной тьме…
Тут за стеной в коридоре послышался шум. Слух у Виктора мгновенно обострился. Казалось, опять кого-то волокут по коридору. Понять бы, кого!
– Вот упрямые бараны! Больше делать нечего – столько с ними возиться! – услышал он негромкий ворчливый голос одного из полицаев.
Шаги по коридору остановились где-то недалеко. Звук открывающегося замка, лязг двери, шум, потом снова лязг. Замок защёлкнулся.
Прошло немного времени, и шаги приблизились к его камере.
Дверь отворилась. Тот же голос:
– Третьякевич, тебе передача из дома.
По тону слышно, что отношение к арестованным у начальника полиции и его подручных изменилось.
Неужели вправду получилось? Неужели поверили?!
Виктор поворачивается туда, откуда звучит голос.
– Мне нужно хотя бы немного воды, – говорит он.
Дверь закрывается, слышны шаги, они отдаляются, и вот снова приближаются. Дверь открывается. Кто-то входит и ставит жестяную кружку с водой на пол возле его руки.
– Смотри не разлей, – говорит полицай и уходит.
Виктор не верит своим ушам. Но вот она, кружка, и в ней – холодная вода! Раз её принесли, значит, считают, что он в самом деле ни в чём не виновен, а если и виновен, то уже расплатился за это. Значит, он скоро отсюда выйдет. И Женя, и Ваня – все трое выйдут. Может быть, завтра он уже будет дома!
Виктор пьёт жадно, большими глотками, и оставляет совсем немного воды, чтобы промыть глаза. Да, они всё ещё целы. На удивление. И это главное. А остальное заживёт. Вот только мама… Бедная мама! Как она там? Принесла ему поесть. Что это? Борщ? И это не сон?! Как бы написать ей, дать знать, что всё хорошо? Это очень важно. Ведь даже не представить, как она волнуется!
Виктор подумал о матери с нежностью и благодарностью. Закрытую крышкой кастрюльку она завязала в узелок из чистой тряпицы. Развязав его, Виктор понял суть фокуса: сверху к крышке был привязан ломоть хлеба, и в его мякише… Да, она знала, что сын захочет написать ей, и спрятала в хлебе обломок карандаша, обёрнутый в кусочек бумаги, оторванный, очевидно, от полей старой газеты. Грифель был остро заточен, а обрывок достаточно широк, чтобы написать на нём не одну фразу. Виктор отправил в рот кусок хлеба, едва не плача от радости. Как она додумалась до этого? Может, кто-то ей подсказал? Впрочем, ведь он сам когда-то обсуждал с ней подобные способы тайной доставки корреспонденции заключённым на примере Ленина и его товарищей, о которых читал в книгах. Как ему хотелось сейчас обнять её! Но, конечно же, и отца тоже!
«Дорогие мама и папа!» – написал он убористо, но разборчиво, насколько слушались пальцы после того, как подручные Соликовского постарались оттоптать ему их. «Следствие по нашему делу подходит к концу», – вывел Виктор и задумался, прикидывая, на сколько ещё слов хватит места. «Скоро увидимся», – это была самая главная фраза. Однако место ещё оставалось. Он вспомнил о том, что рубашка на нём превращена в окровавленные лохмотья и не прикрывает его ран, и написал ещё: «Принесите мне тёплый пиджак». Теперь места осталось на четыре слова от силы, и он закончил: «Целую вас. Ваш Виктор». Записка получилось маленькая, её ничего не стоило прилепить к крышке с обратной стороны. Ему не верилось, что полицаи станут так уж тщательно проверять посуду из-под передач. И даже пусть бы они прочли эти слова