Соликовский сам испугался его испепеляющего взгляда. Мутноватые глазки даже на миг прояснились, в них отразилось изумление, придавшее багрово-сизой заплывшей роже подобие человеческого выражения. Но всего на миг, потому что в них тотчас же зажглись колючие искры лютой злобы.
Этот рослый откормленный боров с лоснящимися от сала щеками и выпирающим вперёд брюхом вдруг отчётливо напомнил Виктору толстого белого хомяка с красными глазами, которого завела когда-то на свою беду Любаша Шевцова. В пятом классе… Нет, уже в шестом, когда Любаша носилась со своими милыми маленькими хомячками, кто-то подарил ей этого, жирного, драчливого, бесконечно жадного до еды и помешанного на её запасах, которые он устраивал повсюду. Это чудовище перекусало всех остальных хомяков и чуть-чуть не загрызло Любашину любимую хомячиху, так что пришлось отсадить его и держать отдельно от других. Тогда весь класс дивился вместе с Любашей тому, что и среди хомяков попадается вот такое кулацкое отродье, как метко выразился Серёжа Тюленин.
Соликовский казался точной копией того хомяка, как если бы действительно можно было превратить грызуна в человека: вот именно такой вцепится в глотку каждому, кого заподозрит в покушении на его закорма, загрызет и не моргнёт. У него и глазки такие же красные, уже налились кровью. Вот только ещё и самогоном разит от Соликовского за версту.
В сравнении с ним оба его подручные совсем трезвые. Они ждут в глубине кабинета, отступив в тень. Над блестящим лбом Соликовского свешивается с потолка круглая лампа, освещая зелёный стол. Прямо перед Соликовским какая-то папка, а посреди стола демонстративно разложены рабочие инструменты: одна плётка из тонкой гибкой проволоки, другая – ременная семихвостка, третья – тяжёлая нагайка со свинчаткой на конце, и все – в свежей, ещё не высохшей крови, видимо, той же, что на полу под скамьей.
Соликовский дал новому арестованному время оглядеть как следует приготовленную для него выставку и только после этого начал:
– Ну что, Третьякевич, может, сразу расскажешь, с кем машину грабил?
– Какую машину? – очень правдоподобно изобразил удивление Виктор, при этом приготовившись к удару: он заметил, что ещё одна нагайка висит у Соликовского на боку, и тот уже взялся за её рукоятку.
Но начальник полиции только ощерился в злорадной усмешке:
– Вот и Мошков, дружок твой, сперва целку из себя строил! А как всыпали ему горяченьких, так он всё и выложил!
Виктор скрипнул зубами. Вот уж правда, лучше бы Соликовский сразу его ударил, чем сказать такую гадость, поганый его язык!
– Врёшь! – бросил он с вызовом.
Соликовский ещё шире ощерился:
– Мельников, слыхал? А ну, займитесь! Поглядим сейчас, кто из нас врёт!
Два полицая с закатанными выше локтя рукавами, один почти такой же рослый и пузатый, как Соликовский, другой пониже, но и покрепче сбитый, с квадратной рожей, поросшей трехдневной щетиной, с низким лбом и косматыми бровями, схватили Виктора за руки, стащили с него куртку и, толкнув в спину, швырнули на скользкую скамью, нарочно так, чтобы он ударился об неё передними зубами. В тот же миг он ощутил солоноватый вкус крови, выступившей из разбитой нижней губы, а прямо перед глазами у него оказались разводы крови, смешанной с водой, которой её смывали наскоро и совсем недавно. И он даже не подумал снова, а как-то почувствовал всем телом, всем существом, что это действительно Женина кровь разлита под ним, на скамье и под скамьей, на которую он лёг следом, и в той же крови – хвосты плетей, что напьются теперь уже его кровью. И когда полицаи пристёгивали его к скользким доскам железной цепью, точь-в-точь так же, как Женю, сами того не ведая, они братали их кровью, связывая в единое целое, и каждый становился сильнее вдвое силою одной верности и одной ярости.
Его руки приковали за запястья к переднему краю скамьи, вытянув их во всю длину, а ноги связали у щиколоток и плотно прикрутили верёвкой.
– Зараз мы тоби трошки пообтешем, щоб знав, як владу поважати треба, – услышал Виктор прямо над собой назидательный голос фашистского холуя, и тотчас следом звонко засвистела плеть.
Пронзительно острая боль прожгла до нервов, до рёбер и позвонков, подбросив тело в воздух, словно его ошпарили кипятком, – оно изогнулось в тугую дугу, подобно натянутому луку. Виктор стиснул зубы с такой силой, что челюсти сразу намертво свело судорогой. Тотчас же вдогонку первому с таким же пронзительно тонким свистом на него обрушился другой удар, и движимое болью тело выгнулось вбок, свернулось жгутом, будто проколотая иглой гусеница. Коротким глотком он резко втянул сквозь зубы немного воздуха и задержал дыхание, готовясь принять новую вспышку боли. Плеть снова свистнула высоко и тонко, и удар её был точь-в-точь похож на этот звук, она одинаково легко рассекала воздух и живую плоть, вгрызаясь в неё болью до костей и до самого костного мозга.
Даже самая тугая, гибкая и тонкая лоза не сравнится с плетью из проволоки. Это из-под неё растекаются гребёнкой быстрые тонкие струйки крови, разводы от которых видны на досках, и мелкие частые брызги летят на стены. Она, как огонь и как электрический ток, заставляет привязанное к скамье тело извиваться и корчится, бессильно биться в своих путах.
Пусть… Если не противиться этой дикой пляске, можно отделиться от неё и увидеть со стороны.
И Женя вот точно так же лежал и смотрел сам на себя, как его корёжит, а эти двое так же всё пуще входили в раж. Они не знают, что их ярость – это его собственная ярость на своё тело, которое нагревается с каждым ударом, как лампочка накаливания, наполняется огнём боли и уже готово лопнуть, взорваться изнутри.
Боль становится красной, потом ослепительно белой, а потом непроницаемо чёрной.
И Женя тоже был здесь, по эту сторону боли. Он и сейчас где-то очень близко.
Главное не забывать вдыхать воздух сквозь зубы маленькими глотками. Хотя бы иногда.
Вёдра ледяной воды обрушиваются ему на голову. Одно. Потом второе. Откуда-то издалека смутно доносится до него голос Соликовского, матерно орущий на своих подручных, и топот ног по коридору. На скамье под ним – новые узоры из разводов крови и воды, и теперь уже это его собственная кровь. Третье ведро воды… В голове резко проясняется.
– Ну? – подскочив, нависает над ним Соликовский. – Вошёл в разум? – Начальник полиции тычет ему в лицо своей нагайкой, поднимает его голову над скамьей за подбородок. – С кем машину грабил?
– Какую машину?
Удар нагайкой по лицу. Правый глаз мгновенно заплывает кровью.
– Твою мать! –