Серёжино румяное от мороза лицо в мохнатой ушанке, схватился за шпингалет. На него повеяло стужей, в тот же миг ворвавшейся в натопленную хату вместе со словами, окончательно прогнавшими остатки сна:
– Женю Мошкова арестовали прямо в клубе! Сейчас на подводе его полицаи везли, своими глазами видел. Говорил ведь я! Говорил! Уходить тебе, Витя, надо, да поскорее!
– Погоди, Серёжа, я дверь открою, – повернулся было Виктор.
– Да у тебя замок снаружи! – остановил его Сергей. – Видать, мать тебя заперла, чтоб проспался. Только нынче ждать некогда. Давай, одевайся, и айда в окно! Рванём вместе через линию фронта!
Всего мгновение помедлил Виктор, переводя дух.
– Ты беги, Серёжа! – горячо одобрил он товарища. – И Васю предупреди Левашова. И Жору. И Ваню Туркенича! Скажи: всем членам штаба приказ – срочно покинуть город. Да и остальным бы хорошо. На всякий случай.
– А ты? – воскликнул Сергей.
– Нет, Серёжа. Уходить мне нельзя, – решительно ответил Виктор.
– Да ты сколько выпил-то, что ещё не проспался? – не выдержал Сергей. – Ты понимаешь, что они с тобой сделают?
– Бить будут крепко, без этого не обойдётся, – ответил Виктор. – Но и ты пойми, Серёжа: если Женю взяли, значит, руководство клуба их интересует, и нам с Ванюшей прятаться никак нельзя. Мне уж точно! Уйду я – начнут хватать ребят из оркестра, всех подряд. А вдруг маму возьмут или отца? От этих гадов всего ждать можно! Вот и выходит, что пусть уж лучше меня… А ты, Серёжа, беги. И не сомневайся: я выдержу.
– В этом я, Витя, нисколько не сомневаюсь! – поспешил заверить его взволнованный Сергей. – И если кто мне ещё про тебя врать станет – морду набью, ты меня знаешь! А там, глядишь, и Краснодон будет наш!
– Удачи тебе, Серёжа! – от всего сердца пожелал Виктор. И закрыл окно.
Кровь стучала ему в виски как после быстрого бега, и с ней – одна-единственная судорожная мысль: «Сейчас они придут! Они уже в пути, уже подходят к двери!» И это тоже была картина из какого-то кошмарного сна, уже виденного не раз, наверное, ещё до войны. Голова закружилась до тошноты. Тело заранее сжималось: оно-то чувствовало, что его ждёт, слишком хорошо чувствовало!
Конечно, бить будут крепко, изо всех сил. А бить они умеют, эти фашистские холуи, а главное, любят. Лучше даже не представлять… Как бы хорошо было сбежать, пока ещё есть время!
Он заметил, что ходит кругами по хате, схватившись руками за голову, и тотчас же скомандовал себе успокоиться. «Так нельзя!» Он бросился на кровать, глубоко вздохнул и закрыл глаза.
Ну вот и пришло время подтвердить свою клятву. Ведь он же знал, что может так случиться! Конечно, знал. И он готов. Но хоть бы они пришли завтра, а не сегодня. Сегодня же Новый год! Бедная мама…
А может быть, это был сон? И что Серёжа прибегал, и Ванюшин рассказ про деда Данилу, и последнее собрание штаба, когда Олег прощения просил, вот тут, у него в хате, и что потом Валюша Борц примчалась и всех взбаламутила? Эх! Чуяло его сердце! Боком выходит эта «экспроприация»! Придется теперь за неё расплачиваться… И счастье, если только за неё! Вот если бы всё это и в самом деле только лишь ему приснилось! Заснуть! Скорее заснуть! Да так, чтобы проснуться – и ничего этого не было: ни немцев, ни полицаев, ни оккупации, ни войны…
Виктор лежал и слушал свои собственные мысли. Они беспокойно суетились стаей встревоженных птиц. И птицы эти могли щебетать всё, что угодно, – им уже было не изменить того, что должно случиться.
Наконец за дверью послышался шум, стук, грубые крикливые голоса. Полицаи были у его порога. И они, надо думать, выломали бы замок, если бы в эту самую минуту не вернулась мать, которой пришлось своими руками отворить перед ними дверь, впустив вперёд себя в хату.
Три толстомордых бугая с повязками на рукавах ввалились, нагло, по-хозяйски оглядывая обстановку.
– Третьякевич, одевайся! Живо! – скомандовал самый жирный из всех, видимо, старший, в новом овчинном тулупе, дохнув крепким перегаром и продолжая шарить по сторонам жадными волчьими глазами. Двое его подручных уже орудовали на свой манер, скидывая на пол вещи, переворачивая всё вверх дном. Эта банда мародёров, вооружённая нагайками и старым ружьём, могла безнаказанно ворваться под видом обыска в любую хату и взять там всё, что приглянется. Уже за одну эту возможность вся местная сволота бросилась служить оккупантам, унижаться и раболепствовать перед ними. И сейчас эти мародёры явились арестовывать его за обчищенную немецкую машину с новогодними подарками для фашистских солдат, с отвращением подумал Виктор.
Однако, глядя, как полицаи роются в вещах, он вдруг вспомнил, что в кармане его пиджака, висящего на спинке стула – комсомольский билет, и выразительно показал на него матери глазами. Та на удивление быстро поняла его и ловко проделала требуемый трюк прямо перед носом у полицаев, незаметно спрятав билет у себя за пазухой. Виктор ответил ей ободряющим взглядом, полным горячей благодарности.
– Ну чего, собрался? – рявкнул жирный. – Пошли, что ли? А то тебя дружок уже заждался, скучает!
Один из его подручных хрипло заржал, а второй глянул хмуро, видимо, не удовлетворённый трофеями «обыска».
Виктор застегнул куртку, а сверху накинул пальто.
– Да не бойся, не замёрзнешь! Мы тебя согреем! – Жирный полицай подтолкнул его прикладом в спину, выгоняя на трескучий январский мороз. – Скоро тебе жарко станет!
Тут уже все трое самодовольно заржали дурным пьяным смехом. Виктор обернулся, чтобы проститься с матерью глазами. Он не решился произнести вслух «до свидания», а сказать ей «прощай» не посмел, но во взгляде его отразились оба слова. В эту последнюю минуту, когда мать видела его живым, глаза сына не лгали, и мысли его были о ней. И потом, все оставшиеся дни до самого конца, думая о матери, он жалел о том, что не произнёс ни одного прощального слова, и чувствовал перед ней неизбывную, горькую вину.
Первый допрос
В кабинете у начальника полиции Соликовского стояла деревянная скамья с железной цепью. Как только Виктор перешагнул порог, ему сразу бросилась в глаза лужа крови под этой скамьей и свежие брызги крови на обеих стенах вокруг неё. Отчего-то Виктор сразу понял, что это Женина кровь и что её нарочно не смыли, чтобы показать ему. Зверюга Соликовский думал напугать его этим зрелищем. Но вместо страха Виктор ощутил дикую, доселе неведомую ярость, которая вдруг вспыхнула в нём с такой силой, что казалось, в первую минуту