поправляя очки на носу. – Но в этой истории с арестом Иванцовой нам ещё предстоит разобраться! А вот со списком, который ты передал кому-то, кто называет себя командиром каких-то никому не известных партизан, боюсь, уже всё ясно…
И тут Кошевой, до этой минуты больше напоминавший раздавленного червя, чем человека, по-вчерашнему дёрнулся, взвился, выпятив грудь:
– Ничего ещё не ясно! – заносчиво выкрикнул он, вновь превращаясь в того самого несчастного слепого котёнка под ударами электротока, сотрясающими жалкое маленькое тельце. – А в партизаны мы всё равно уйдём!
– Ты понимаешь, что лезешь к чёрту на рога?! – перебил его Виктор, грозно сдвинув брови и шагнув прямо на Кошевого. Тот мгновенно сдулся и попятился.
В эту минуту дверь в хату распахнулась и на пороге появились Василий Левашов и Евгений Мошков.
Женя, румяный от мороза, очевидно, только что введённый Васей в полный курс дела, при виде Кошевого аж побагровел от гнева. Его прямая честная натура была возмущена этим подлым интриганством, как море шквальным ветром. Руки у него сжимались в кулаки. Казалось, сейчас он так и бросится с порога на Олега.
– Это вот его вы послушали?! – воскликнул он, показывая на Кошевого, и метнул на него быстрый уничтожающий взгляд. – Вот этот недомерок налил вам в уши грязи, и вы только теперь их прочистили? – Мошков оглядел всех собравшихся, особенно останавливаясь на Земнухове и Туркениче. – Это Третьякевич-то предатель? Да вы вконец берега потеряли? Ты, Туркенич! Ведь ты же взрослый мужик! Ты на фронте был, смерти в лицо глядел! Плох тебе Виктор? Ты себе позабористей сыскал комиссара: от горшка – два вершка, а гонора – до неба. И ты, Земнухов, туда же! Вам, верно, такой как раз под стать. Хорошо, хоть под конец ума хватило! Да не слишком ли поздно, хлопцы? Ведь как всё это называется? Раскол организации и утечка информации на сторону! Руководство парализовано, актив дезориентирован. И всё из-за тебя, выскочка! «Партизаны»! Какие тут у нас партизаны в степи среди зимы? Вам у Третьякевича как раз бы и спросить, каково ему партизанилось хотя бы и летом, вместо того, чтобы вражьи басни слушать! Но на то ума вашего, видно, не хватило. А теперь, глядишь, и вправду уходить из Краснодона придётся. Тем, которые в списке. Не то доберутся до них с обещанной «проверкой», это уж как пить дать. Хорошо, если у кого родня на хуторе каком имеется или знакомые. А у кого нет? Землянки рыть на морозе? Что-то, вижу, фитилёк попритушил наш партизанский комиссар! Чуешь, чем запахло? Тебя сюда на суд вызвали. За раскол и заговор, за вредительство и подстрекательство к дезертирству! Пусть хлопцы вместе решают, что теперь с тобой делать.
Женино возмущение передалось всему собранию. Ребята зашумели. Они чувствовали всю отчаянность своего положения, всю реальность нависшей над ними угрозы.
– Мы все ответственны за то, что оказались втянуты в интригу Олега Кошевого против тебя, Виктор, хотя ты не давал нам никакого повода для того, чтобы в тебе усомниться, – веско произнес Ваня Земнухов. – Поэтому первое слово об ответственности Олега за тобой.
– Если все согласны с тем, что речь идёт о расколе, заговоре, вредительстве и подстрекательстве к дезертирству, то вопрос об ответственности Олега Кошевого следует ставить вплоть до расстрела, – внимательно оглядывая суровые лица собравшихся, ответил Виктор.
И тут у Олега дрогнули губы. Зрачки его расширились от страха.
– Пожалуйста, не надо! – всхлипнул он. Простите м-м-меня! – Брови его надломились, в отчаянии он огляделся вокруг, остановил полные тоски и муки глаза на Викторе и вдруг повалился перед ним на колени, схватил его за руки, судорожно стиснул его пальцы в своих, горячих и потных, и взмолился, сильно заикаясь:
– П-п-прости, В-в-в-виктор!
И Виктор увидел, как на глазах у Олега, которые вдруг раскрылись по-детски широко, выступили две крупные слезы и покатились по щекам. Смотреть на это было нестерпимо больно. Виктор вмиг представил себя на его месте и содрогнулся от жгучего стыда. «Этого ещё не хватало!» – смущённо подумал он, чувствуя, как напряженно смотрят все присутствующие здесь ребята и ждут, что он, Виктор, скажет и что сделает. Но ещё острее он ощутил сострадание к этому глупому мальчишке.
– Вставай сейчас же! – велел он вполголоса, при этом быстро поднимая Кошевого на ноги, и прибавил громче: – Что до меня лично, то я тебя прощаю. Но разве обо мне одном идёт речь?
Виктор перевёл взгляд с Олега на Ваню Земнухова, но не успел произнести ни слова, так как в этот самый миг дверь с улицы в хату широко распахнулась и на пороге выросла Валя Борц. Её звонкий голос ворвался в комнату вместе с морозным воздухом:
– Ребята, айда! Там грузовик немецкий с новогодними подарками для фронта, и без охраны! И от клуба близко!
Пока она кричала, рядом с ней появился Тюленин.
Ребята все как один бросились вслед за ними из хаты, на бегу запахивая тулупы и полушубки.
Так закончилось последнее собрание штаба. Виктор и Евгений побежали вместе со всеми. Против затеи с разграблением машины предостерегало недоброе предчувствие, и Виктор кричал ребятам вслед, пытаясь остановить их. Но его не слушали. Все как одержимые устремились за Борц и Тюлениным.
Экзамен
Полночи таскали на санках коробки. Потом и Виктору, и Евгению, и Ивану пришлось горько пожалеть о том, что большую часть из них спрятали в клубе. Подарки были богатые: немецкие галеты, конфеты, шоколад и сигареты. Огромный мешок с почтовыми открытками и письмами из Германии на фронт притащил домой Виктор, и мать до утра жгла их в печке. Она даже не задавала вопросов. Только на лице её лежала печать тревоги.
Наверное, впервые в жизни у Виктора не нашлось слов, чтобы успокоить мать. Как легко давались ему подобные слова ещё в детстве, и в них всегда была недетская уверенность и сила. А сейчас язык у него отяжелел. Ему было совестно за своё молчание и за то, что он лежит в постели, а мать взяла на себя его работу, но не принять от неё эту помощь, он чувствовал, значило обидеть её. Он отчётливо сознавал, что уже сделал мать своей сообщницей. От этой мысли холодок пробегал у Виктора по спине. Он боялся думать дальше. Он понимал только, что именно она, самый лучший и самый верный его друг, была и остаётся с ним до конца.
Тёплое и в то же время щемящее чувство поднималось в груди и подступало к горлу комом, но так и