Пугачева в Российской империи в 1773–1775 годах и массовыми акциями протеста на переломе XIX–XX столетий (как то: восстание боксеров в Китае в 1900 году, крестьянское восстание в Румынии в 1907‑м и начало революционного движения Сапаты в Мексике в 1910‑м) во всем мире лишь немногие крестьянские бунты действительно были способны бросить вызов существующему порядку. Некоторые крупные восстания, приходящие в этой связи на ум, прежде всего Великое восстание сипаев в Индии 1857 года или произошедшее примерно в то же время Тайпинское восстание в Китае, опирались на более широкую социальную базу, чем только крестьянство. Это были не просто спонтанные всплески крестьянского гнева.
В XIX веке, как принято утверждать, город стал «модерным», и «модерность» возникла именно в городе. Если пытаться дать определение городской модерности или даже установить точки отсчета ее хронологии, то в расчет следует брать все упомянутые выше процессы. Все существующие подходы могут найти свое применение, но они отличаются ярко выраженной односторонностью. Ранее, при попытках осознать сущность городской модерности в той форме, в какой она возникла во второй половине XIX века, исследователи интерпретировали ее как слияние рационального планирования и культурного плюрализма (Дэвид Уорд и Оливье Цунц), как внесение порядка в процессе уплотнения (Дэвид Харвей) – или рассматривали город как пространство эксперимента и «раздробленной субъектности» (fractured subjectivity – Маршалл Берман)[939]. Ранний викторианский Лондон, Париж времен Второй империи, Нью-Йорк, Санкт-Петербург и Вена рубежа веков, Берлин 1920‑х и Шанхай 1930‑х годов – все эти города были описаны как места такой модерности. Подобная оценка не имеет никакого отношения к размеру города. Никому бы не пришло в голову назвать сегодняшние мегаполисы, такие как Лагос или Мехико, олицетворением модерности. «Героический период» модерности городов – это краткий эпизод в их истории, длящийся порой лишь пару десятилетий, когда сходятся воедино баланс между хаосом и порядком, сочетание иммиграции и функционирующих технических структур, открытие пространств неструктурированной публичности, повышенная энергия в экспериментальных нишах. Предпосылкой для такого момента модерности является наличие определенной формы города, контуры которой просматривались вплоть до конца его классической эпохи, и наряду с этим – четкая оппозиция негородскому миру. В зонах агломерации – бесконечной, неструктурированной, полицентрической конурбации средней плотности – отсутствуют как внутренние, так и внешние границы. Здесь даже нет «сельской местности» (countryside), которую можно было бы эксплуатировать в хозяйственных целях или использовать как «пригородную зону отдыха». Потеря формы, расползание больших городов ознаменовало конец урбанного XIX века.
2. Урбанизация и городские системы
Под урбанизацией в узком смысле раньше понимали быстрый рост городов, неразрывно связывая его с ростом механизированного фабричного производства. Урбанизация и индустриализация воспринимались как две стороны одной медали. Это представление себя пережило. Сегодня принято иное понимание, более широкое, при котором урбанизация рассматривается как процесс ускорения, уплотнения и реорганизации общества, возникающий в самых разнообразных условиях[940]. Важнейшим результатом этого процесса было возникновение пространств усиленного межчеловеческого взаимодействия. Эти пространства позволяли быстро обмениваться информацией, использовать ее оптимальным образом и создавать новые знания в благоприятных институциональных условиях. В городах, в первую очередь в самых крупных из них, знания концентрировались. Во многом именно по этой причине люди стремились в города[941]. Некоторые историки различают между собой «Verstädterung» как рост городов и городского населения в количественном отношении, подразумевая процесс мощного уплотнения городского пространства, который был вызван появлением новых зон концентрации рабочих мест, – и «урбанизацию» как качественное изменение, в ходе которого возникали новые пространства действий и жизненного опыта, то есть появление специфического урбанного образа жизни[942]. Это различение двух понятий заостряет внимание на богатом спектре граней феномена как такового, но само по себе оно является несколько схематичным, и его трудно последовательно соблюсти на практике.
Город и промышленность
Поскольку в XIX веке города развивались почти повсюду, в географическом отношении урбанизация оказалась более широко распространенным процессом, нежели индустриализация. Дело в том, что города росли и уплотнялись даже там, где промышленность не могла быть движущей силой этого процесса. Урбанизация следует своей собственной логике. Она не является побочным продуктом других процессов, таких как индустриализация, демографический рост или образование национальных государств. С этими процессами она вступает в изменчивые отношения[943]. Высокая степень урбанизации в конце домодерной эпохи отнюдь не являлась основой для успешной индустриализации. Если бы это было иначе, то Северная Италия должна была бы оказаться во главе индустриальной революции[944].
Вследствие индустриализации концентрация людей в плотно заселенных городских поселениях обрела новое качество. Как показал в своей классической работе о Лондоне сэр Энтони Ригли, здесь следует исходить из взаимовлияний с процессами урбанизации. Уже накануне индустриальной революции Лондон вырос в мегаполис, в котором в 1750 году проживало более 10 процентов всего населения Англии. Экономическое и торговое богатство, большой объем потребления (прежде всего спрос на продукты питания, который привел к рационализации сельскохозяйственного производства) и компактно собранные в одном месте человеческая рабочая сила, знания и компетенции («человеческий капитал») этого огромного города стали отправной точкой экономической динамики, которая, благодаря эффекту многократного умножения всех переменных, предоставляла наилучшие шансы для внедрения новых технологий производства[945]. Развитие Лондона сопровождалось возрождением городов (urban renaissance) в английских и шотландских провинциальных регионах, которое уравновешивало опережающий рост столичного мегаполиса. Это было частью всеобщего процесса повышения эффективности и расширения возможностей общества. В Англии образовались такие промышленные города-гиганты, как Манчестер, Бирмингем и Ливерпуль, однако во второй половине XIX столетия не эти центры Промышленной революции росли быстрее всех. Их обогнали города с высоким уровнем предложения в секторе услуг и повышенными возможностями переработки информации в ситуациях прямого межчеловеческого контакта[946]. На европейском континенте, в других частях света и даже в самой Великобритании урбанизация шла полным ходом и там, где местная промышленность не могла быть основной причиной для этого.
Существует много примеров, когда рост городов в XIX веке происходил без наличия достойной упоминания индустриальной базы. Брайтон на южном побережье Англии принадлежал к числу наиболее быстро растущих английских городов, хотя не имел никакого индустриального производства. Динамическое развитие Будапешта было обусловлено не столько промышленностью, сколько взаимосвязью сельскохозяйственной модернизации и ведущей роли этого города в торговле и финансах[947]. Города в Российской империи, такие как Санкт-Петербург или Рига, долгое время увеличивали число жителей благодаря экспансии торговли, которая находилась в тесной связи с крупным и сохранявшим свою экономическую мощь ремесленным сектором; фабричная же промышленность играла здесь второстепенную роль[948]. Оказавшись в поле особенно интенсивного экономического развития, некоторые города порой упускали свой шанс. С захватывающей дух скоростью к середине 1840‑х годов