живется лучше, чем на Гаити. С другой стороны, отдельно взятые общества или типы сообществ имеют различные критерии и масштабы измерения уровня жизни: богатство рисового земледельца будет отличаться от богатства бедуинов или владельцев магазинов. Кроме того, и разные общества, и отдельные социальные группы могут различаться между собой тем, как они воспринимают болезнь и каким образом о ней говорят. Так, например, существуют болезни, характерные только для определенных эпох. На рубеже столетий в Центральной Европе многие жаловались на неврастению, а из современной медицины такой диагноз неврозов практически исчез[912]. В то же время в XIX веке никто еще не слышал о таком понятии, как стресс, позаимствованном в 1930‑х годах из физического материаловедения. Конечно, это не значит, что, по нынешним меркам, люди в XIX веке жили без стресса. Независимо от того, о каких категориях идет речь: богатство/бедность, болезнь/здоровье, голод/сытость, – все они представляют собой относительные категории или, другими, модными словами, являются культурными конструктами. При этом все они имеют отношение к конкретным, осязаемым реалиям физической и материальной жизни.
Вне всякого сомнения, XIX век, если рассматривать его в масштабах мирового пространства и долгой протяженности, был тем временем, когда материальные условия жизни большей части населения планеты улучшились. Такому утверждению не помешает даже свойственный нынешнему времени скептицизм по отношению к прогрессу, который начиная с эпохи Просвещения служил ведущей идеологией Атлантического Западного мира. С другой стороны, такое общее утверждение само по себе тривиально. Интереснее тот факт, что не все тенденции эпохи были направлены в одну сторону – даже наоборот, зачастую они противоречили друг другу. В подтверждение этого существует множество примеров. Скажем, в начале XIX века доходы многих жителей крупных городов были значительно выше, чем у крестьян, но жили они зачастую в гораздо худших экологических условиях. В рамках одного и того же общества различия в уровне жизни определялись не только по шкале «больше/меньше». Во многих случаях они возникали в результате разной экономической логики. В XIX веке бюджет семьи рабочего зачастую ограничивался прожиточным минимумом, и потому такая семья была вынуждена жить «сегодняшним днем». Представители буржуазных слоев, обладающих образованием и собственностью, могли планировать будущее и учитывать разные источники дохода[913]. Или еще один пример – из сферы питания: «долгий» XVIII век, который длился до 1840‑х годов, в Европе был эпохой голода. С середины XIX века дала о себе знать «делокализация» голода, то есть возможность доставить необходимое продовольствие из отдаленных точек – благодаря развитию транспорта, улучшению способов консервирования и хранения, а также началу развития пищевой промышленности[914]. Однако пример массового голода в Индии показывает, что расширение границ циркуляции продуктов питания могло иметь фатальные последствия для слабых в производственном плане сельскохозяйственных регионов. Жертвами прогресса становились отнюдь не только те, кто «отстал» от развития или кого не коснулись нововведения: неконтролируемое мощное вторжение «модерности» порой тоже приводило к неутешительным результатам.
В настоящей главе не были затронуты многие аспекты уровня жизни. Так, например, мало что раскрывает характер того или иного общества лучше, чем его отношение к слабым, то есть детям, старикам, инвалидам, хронически больным людям[915]. А потому будущим исследователям следует обратиться к истории детства и старости. Они бы смогли лучше рассказать не только о том, поползли ли вверх в XIX веке кривые роста на различных графиках, но и о том, увеличились ли шансы на выживание среди младенцев и людей с инвалидностью, то есть стал ли мир в целом более гуманным.
VI. Города: европейские образцы и мировое разнообразие
1. Город как правило и как исключение
«Город» есть определенный способ социальной организации пространства. Четко обозначить его отличие от иных способов непросто. Бесспорно, городское пространство всегда определяется через контраст с чем-то другим. Город предполагает наличие «не-города». Так, он противопоставляет себя и «сельской местности» с оседлыми крестьянами, проживающими в деревнях, и жизненному пространству кочевников, передвигающихся по пустыням и степям, и миру крупных латифундий и плантаций, подвластных землевладельцам. В качестве «иного», противоположного пространства порой выступает и другой город, расположенный в пределах досягаемости, с которым можно мирно соревноваться или вести непримиримую борьбу, как это было в случае противостояния Афин и Спарты или Рима и Карфагена[916]. В конкретных случаях город легко опознать, если установить, противоположностью какому именно не-городу он именно в данном случае является. Тем не менее сложной задачей остается определение формальных признаков, позволяющих однозначно отнести населенный пункт именно к городскому типу. Простая формула «город есть сумма городских стен, рынка и городского права», применимая к домодерной Западной Европе, не срабатывает по отношению к Европе XIX века и к неевропейским культурным пространствам. Численность населения также является довольно ненадежным критерием. Как установить высоту порога, с которого действительно начинается «город»? Какое число взять за ориентир? Две, пять или десять тысяч жителей? Даже национальным статистическим органам до сих пор не удалось достичь договоренности о единых критериях определения статуса «города» на международном уровне. Поэтому и сравнение имеющихся статистических данных до сих пор зачастую представляет собой непростую задачу. Под вопросом находится даже сам факт наличия собственной «идентичности» урбанных феноменов. С некоторых пор ведутся дискуссии о том, является ли городская история отдельной областью исторической науки. Не отражается ли почти каждая грань исторического развития тем или иным образом в истории городов? Более того, исследователи далеко не едины во мнении, следует ли рассматривать каждый город как некое социальное поле, обладающее своим характерным рельефом и особым «духом», или все же видеть в городах взаимозаменяемые проявления общего процесса урбанизации[917]. Истории городов и история урбанизации сосуществуют рядом друг с другом, занимая при этом разные точки зрения. Одна видит в отдельном городе его индивидуальное лицо, а другая – одну из крупных тенденций Нового времени или даже всеобщей истории человеческих поселений[918].
Модели городов
Каждая цивилизация с городами обладает и собственными представлениями об идеальном городе, и особенной терминологией для обозначения городов разного типа. Китайский души (dushi) это не то же самое, что греческий полис (polis) или английский тауншип (township). В длительной исторической перспективе внешний облик одного города и его образ могут кардинально измениться, как это произошло, например, в случае Византиона, ставшего сначала Константинополем, а позже – Стамбулом. В рамках разных городских культур сформировалось специфическое понимание и «города», и «урбанного образа жизни». Поэтому города представляют собой концентрированное выражение особенностей конкретной цивилизации, они являются местом, где наиболее отчетливо выражаются творческие способности общества. Ни в XVIII, ни в XIX веке невозможно было перепутать Пекин с Агрой, Эдо (переименованный в 1868 году