наглядным свидетельством заката колониализма: заброшенные руины, виллы, превращенные в трущобные жилища, резиденции постколониальных местных властителей, приукрашенные достопримечательности для туристов в таких уголках мира, где эти здания нередко являются самыми древними из сохранившихся памятников.
В некоторых регионах истощение местных источников древесины было еще одной причиной для перехода на каменное строительство. Деревянные строения чем дальше, тем больше считались старомодными и даже варварскими или, наоборот, переоценивались как цитаты из прошлого и служили напоминанием о роскоши господской жизни добуржуазных времен: в Викторианскую эпоху имитация фахверка на домах псевдотюдоровского (Mock Tudor) стиля была эстетической реакцией на каменную архитектуру классицизма, но без отказа от прочности каменных стен, скрытых под этим декором. Города из дерева или глины продолжали существовать там, где с точки зрения экологии или экономии не было альтернатив. Могли они быть и проявлением адекватного ситуации рационализма. Как и на Западе, лишь немногие люди в Японии, отмечал американский зоолог и коллекционер произведений искусства Эдвард С. Морс в 1885 году, могли позволить себе жить в пожаробезопасных домах. В такой ситуации вполне разумно было продолжать строить жилища из горючих материалов, но использовать при этом простые и разборные конструкции, чтобы можно было уменьшить ущерб от возможного пожара и даже при случае успеть спасти от приближающегося огня половицы и черепицу[925]. Подобная фаталистическая философия изжила себя, как только в японских городах начали строить дома из камня и цемента. Прелесть стареющего дерева и низко нависающих камышовых крыш были принесены в жертву банальности огнеупорного бетона[926].
Город является едва ли не универсальным феноменом. Если о государстве принято говорить как о европейском изобретении, то к городу это не относится. Городские культуры возникли независимо друг от друга на всех континентах за исключением Северной Америки и Австралии. Они возникли, преимущественно в тесной связи с сельским хозяйством, на Среднем Востоке, на Ниле, в восточном Средиземноморье, в Китае и в Индии, а существенно позже и в Японии, Центральной Америке и в регионах южнее Сахары. Город как физическое явление и форма общественной жизни не является результатом трансфера из Европы. Когда «модерный» город европейского происхождения распространялся по миру, он почти всюду наталкивался на местные городские культуры, которые перед ним, как правило, не отступали. В 1520‑е годы был полностью разрушен Теночтитлан – чтобы выстроить колониальный город Мехико. Старый Пекин с его гигантскими стенами (состоящими из трех концентрических прямоугольников) и шестнадцатью городскими воротами выстоял перед натиском и европейских, и японских захватчиков и просуществовал до тех пор, пока в 1950‑е и 1960‑е годы архитекторы и красная гвардия Мао Цзедуна не снесли эти «реликты феодализма». Два этих экстремальных случая демонстрируют крайние формы воздействия агрессивных сил Запада: исчезновение или противостояние городов. Между ними находятся все другие возможные варианты. Элементы архитектуры и организации города комбинировались, наслаивались, смешивались в относительно узком пространстве, часто вступая в противоречие друг с другом. Общая тенденция к урбанной модерности всюду в разное время пробивала себе дорогу, но все же это редко происходило исключительно на условиях Запада.
Тенденции в XIX веке
Что же произошло с «городом» в XIX веке? Это столетие, особенно его вторая половина, было эпохой интенсивной урбанизации[927]. Ни одна из предшествующих эпох не переживала пространственного уплотнения социальной жизни в такой степени. Рост городского населения ускорился по сравнению с предыдущими столетиями. Впервые в ряде крупных территориальных государств образ жизни горожанина стал доминирующей формой существования как в экономическом, так и в культурном плане. До тех пор подобные случаи имели место только в центральных зонах Средиземноморского античного мира, в Центральном Китае эпохи империи Сун (960–1279) или же в Северной Италии эпохи раннего Нового времени. Ни одна из стабилизировавшихся городских систем, будь то в Европе, Китае или Индии, не была подготовлена к увеличивающемуся притоку людей в города. Поэтому ранние этапы роста прежде всего были временем болезненной адаптации. Часть потока миновала старые городские системы и двинулась в новые города. В социальном плане, хотя и не всегда в эстетическом, успешнее всего развивались те регионы, в которых вообще не было старых городов, прежде всего на Среднем Западе и Тихоокеанском побережье США и в Австралии. Урбанизация началась здесь примерно в 1820‑х годах с нулевой отметки, хотя часто и на удачно выбранных местах существовавших ранее индейских поселений. Вопрос преемственности здесь не ставился.
В других частях света развитие городов редко предполагало преемственность. В Европе многие современники выражали мнение, что большой город XIX века в той форме, в которой он возник почти во всех странах континента начиная с середины века, радикально порвал с городскими традициями прошлого. Французские экономисты в конце XVIII века первыми заметили, что большой город (само собой, их наблюдения касались Парижа) объединяет в себе «общество» и формирует важнейшие социальные нормы. Крупный город был движущей силой экономических процессов и усилителем социальной мобильности. Рост ценностей происходил там не только как на селе, путем производства, но также и просто за счет социальных взаимодействий. Скорость оборота порождала богатство[928]. Циркуляция стала восприниматься как сущность новых больших городов. За счет развития техники движение людей, животных, транспорта и товаров ускорялось все больше – как внутри городов, так и при обменах между городами и близлежащими и удаленными местностями. Критики жаловались на ускорение темпа новой городской жизни. Городские реформаторы, наоборот, хотели приспособить физическую форму города к его модерной сущности и предоставить стесненному движению необходимую свободу. Это означало для движения транспорта – расширение улиц, устройство бульваров, внедрение рельсового транспорта; для движения воды и сточных вод – строительство водопроводов и подземной канализации; для движения здорового воздуха – снос и перепланировку трущоб, использование неплотной застройки. Таковыми были основные импульсы большого числа проектов по перестройке городов, от движения английских гигиенистов до барона Османа, создателя «постсредневекового» Парижа[929].
Социальное устройство крупного европейского города позднего XIX века было сложнее города раннего Нового времени. Прослойка городских олигархов была менее однородна. Изжило себя простое деление общества на три части: патрициев, игравших главенствующую роль в политике, «средних» горожан, занимающихся торговлей и ремеслом, и городскую бедноту. Единство вкусов элиты также утратило свою былую силу. Городские ансамбли теперь лишь изредка создавались по единому плану, как это ранее происходило не только с княжескими резиденциями, но и c буржуазными городами, такими как южноанглийский Бат. Викторианский город был «полем сражений» как эстетических, так и социальных и политических[930]. Однако застройка велась теперь более капитально, чем раньше: меньше алебастра, более крепкая кладка, больше металла. Город строился на века. И размеры зданий становились все больше.